Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Вторая фраза переводит значение «Хлестаков» на иной эмоциональный уровень. «Современные Хлестаковы», сохраняя большинство признаков классического героя, принимают на себя дополнительную смысловую нагрузку: они – «ничего не боятся и врут с полным спокойствием».

«Полное спокойствие» выступает в известной мере как контроверза по отношению к традиционному образу. «Современные Хлестаковы» – это уже несколько отличная от «Хлестакова» образная структура, это – новая упорядоченность, являющаяся одновременно «монстром», ибо она включает в себя элементы далеко отстоящих друг от друга образных рядов.

Первая фраза второго абзаца – новый уровень обобщения («Нынче все с полным спокойствием»). Таким образом, в двух первых абзацах возникает семантическая триада, построенная по принципу усиления: «Хлестаков» – «современные Хлестаковы» – «все».

«Все» включают в себя трансформированного «Хлестакова» и в этой системе приравнены к «современным Хлестаковым» с их доминирующей чертой «полного спокойствия», однако с сохранением первоначального буффонадно-опереточного, комедийного значения [309].

Далее следует ироническое уподобление «полного спокойствия» – «cчастью», которое в свою очередь отождествляется с простым образом действий («всякий действует “просто”, а это уже полное счастье» [310]). Казалось бы, «счастье» состоит в отсутствии рефлексии, в торжестве целостного (не «несчастного», не разорванного) сознания. Но, во-первых, весь текст уже озвучен возникшим в самом начале мотивом «хлестаковщины», а во-вторых, отсутствие рефлексии при сохранении крайней степени самолюбия («нынче, как и прежде, все проедены самолюбием») оборачивается духовной инертностью; «полное спокойствие» – равнодушием и нравственным индифферентизмом.

«Счастливое» сознание выступает, таким образом, в качестве суррогата целостного, это – мнимо счастливое сознание, фикция. Его спокойствие базируется на самозамыкании и самоизоляции. Поэтому первое же серьезное столкновение с действительностью обращает его от «полного спокойствия» к полной растерянности и в конечном счёте приводит к краху («Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело…»).

Возникшая тема снижается не только самой художественной ситуацией (что может быть несерьёзнее Хлестакова-самоубийцы!), но и лексическими средствами. Слово «записочки» никак не соответствует тому драматическому внетекстовому контексту, с которым оно соотносится; уменьшительно-ласкательная форма придаёт этому слову неуместный в данном случае «игривый» оттенок [311].

Снижение происходит и на фразеологическом уровне. «Милый папаша» – во времена Достоевского это уже довольно архаическая форма со стойким ироническим значением [312].

В дальнейшем тексте образ самоубийцы раздваивается ни самоубийцу, стреляющегося «из гордости» («Ну, тут хоть что-нибудь да понятно»), и самоубийцу, который застреливается «молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу».

Комический эффект достигается несоответствием «мрачной» фигуры «молчаливого» самоубийцы легковесности мотива, поведшего к самоубийству. Отсутствие денег на содержание любовницы выступает как предельное заострение ситуации, ее трагедийно-гротесковое переосмысление. Вместе с тем сам этот мотив служит лишь внешним знаком, сигналом более глубоких смысловых систем [313].

Интонация завершающей абзац фразы отличается от тональности предшествующего текста. Выступая из как бы нейтрального речевого фона, заключительная фраза несёт прямую авторскую оценку («Это уже полное свинство») [314].

Контрапункт, достигнутый лексическим и интонационным выпадением последней фразы, создаёт впечатление слова, сказанного в сердцах, авторской обмолвки. Тем самым усиливается личностная эмоциональная окраска всего отрывка, реализуется установка текста на интимность, подчёркивается его «взаправдашность», достоверность. Стилистически чужеродное «свинство» активизирует другие элементы словесной структуры, которые уже выступают не в своём основном значении (так, «самоубийство» из плана романтического, высокотрагедийного окончательно переводится в план этически ущербный [315]).

Эта же самая фраза «рифмуется» с лексической конструкцией, встречающейся ранее и играющей в предшествующем тексте доминирующую роль. Соотнесение «полного свинства» с «полным спокойствием» уравнивает два эти понятия, сближая их по конструктивному и семантическому сходству.

Цепь замыкается. Классическая хлестаковщина оборачивается современным трагическим фарсом.

Следующая фраза своим безличным, нарочито тяжеловесным построением пародирует форму простонародной речи («Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают»). «Наивное» авторское сознание находится в уважительно-ироническом отношении к «они». Двукратное повторение «они» в данном контексте имитирует употребление этой формы в просторечии – взамен третьего лица единственного числа [316]. Одновременно вводится момент полемики («уверяют печатно» [317]).

Далее, как и в предыдущем абзаце, совершается переход к прямой авторской оценке. Следует целая серия снижающих определений: «Я убеждён, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит, и если чего захочет, то утробно, а не сознательно; просто полное свинство…»

«Полное спокойствие», «счастье», якобы заменяющие целостность сознания, выступают теперь как естественное следствие дикости, неразвитости, утробности. «Успокоенная хлестаковщина» синонимична абсолютной бездуховности, моральному самоубийству.

Окончание этого абзаца («и вовсе тут нет ничего либерального») на первый взгляд совершенно не вытекает из контекста. Концовка частично реализует момент полемики, содержащийся в первой фразе абзаца в свёрнутом виде. Утверждение, что в самоубийствах вовсе нет ничего либерального, является одновременно сообщением чужого противоположного мнения, уже заключённого в самой форме авторского отрицания.

Таким образом, все явления, описанные в цитированном тексте, соотносятся с «чужим» мнением о том, что они, эти явления, суть нечто либеральное. Либерализм в общепринятом (одновременно – «чужом») значении дискредитируется.

Это позволяет Достоевскому несколько ниже дать собственное толкование либерализма: «…либерализм наш обратился в последнее время повсеместно – или в ремесло, или в дурную привычку <���…> И даже странно: либерализм наш, казалось бы, принадлежит к разряду успокоенных либерализмов; успокоенных и успокоившихся, что, по-моему, очень уж скверно…»