Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

N. N. пишет: «В начале нынешнего года… я случайно попал в круг молодёжи, увлёкшейся Писаревым и социализмом. Тут я был щедро наделён разными брошюрками, трактующими о социализме, коммунизме и т. п. Этими брошюрками я окончательно сбился с толку и стал ревностным проповедником овэнизма, сен-симонизма и т. д. Присоединив к этим идеям воззрения Писарева, Чернышевского (которыми я также очень увлекался), я сделался бы самым отъявленным нигилистом, если бы не одно обстоятельство…»

Этим благословенным для нашего кандидата в нигилисты обстоятельством оказалось наличие у него «необыкновенно умного и образованного отца», который внёс в его неокрепшую душу отрадное успокоение. А тут, на счастье, подоспел и «Дневник писателя».

Итак, картина довольно ясная. Каждый, кто пожелает освежить тезис о реакционности Достоевского, сможет теперь сослаться на письмо смоленского гимназиста.

Однако само это письмо заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее. Ибо при внимательном чтении у нас не могут не возникнуть некоторые недоумённые вопросы.

Во-первых. Что это, собственно, за миросозерцание, которое пытался усвоить любознательный ученик смоленской гимназии? Он пишет, что прилежно изучил брошюрки, «трактующие о социализме и коммунизме». Допустим. Но почему же после чтения этих самых «брошюрок» автор письма стал «ревностным проповедником овэнизма и сен-симонизма»? Не опоздал ли он на несколько десятилетий?

Во-вторых. Насколько серьёзными и органичными были взгляды N. N., если он, лихо «присоединив» к графу Сен-Симону Писарева и Чернышевского, стал считать себя едва ли не «самым отъявленным нигилистом»?

Что-то очень знакомое слышится в этих словах.

«Я социалист, Смуров», – безапелляционно заявляет своему младшему товарищу гимназист Коля Красоткин.

– А что такое социалист? – спросил Смуров.

– Это коли все равны, у всех одно общее имение, нет браков, а религия и все законы как кому угодно, ну и там всё остальное.

«Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист», – отважно повторяет он в разговоре с Алёшей.

– Социалист? – засмеялся Алёша, – да когда это вы успели? Ведь вам ещё только тринадцать лет, кажется.

Не доводится ли «социалист» из Скотопригоньевска младшим (или, если угодно, старшим) братом «отъявленному нигилисту» из города Смоленска?

И наконец, последнее. Не может не удивить та необыкновенная лёгкость, с какой юный корреспондент Достоевского перешёл от только что усвоенных им «социалистических» теорий к убеждениям, казалось бы, совсем иного порядка. Выходит, что автор письма либо вообще всеяден, либо его духовная пища обладала в обоих случаях неким общим компонентом.

Но тут мы на некоторое время оставим смоленского анонима и взглянем на этот вопрос с другой стороны.

За полтора года до смерти Достоевский писал К. Победоносцеву: «Моё литературное положение… считаю я почти феноменальным: как человек, пишущий зауряд против европейских начал, компрометировавший себя навеки “Бесами”, то есть ретроградством и обскурантизмом, – как этот человек… всё-таки признан молодёжью нашей, вот этою самою расшатанной молодёжью, нигилятиной и проч.? <���…> Они объявили уже, что от меня одного ждут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем » [326].

Достоевский сообщает Победоносцеву «голый факт»: пусть высокопоставленный адресат толкует сей факт, как ему угодно.

Но, может быть, автор «Карамазовых» несколько преувеличивал, и взоры обращали к нему лишь желторотые юнцы, вроде гимназиста из Смоленска? Вот свидетельство, как будто бы подтверждающее подобное предположение: «Мы, молодёжь, признавая талант и даже гениальность писателя, относились к нему скорее отрицательно, чем положительно. Причины такого отношения заключались в его романе “Бесы”, который мы считали карикатурой на революционных деятелей, а главное – в “Дневнике писателя”, где часто высказывались идеи, по нашему разумению, ретроградного характера» [327].

Автор этих воспоминаний И. Попов [328], говоря «мы», имеет в виду прежде всего самое радикальное крыло русской молодёжи. Очевидно, свои симпатии дарили Достоевскому далеко не все «подростки», и «наиболее сознательная» часть молодого поколения ничуть не разделяла этих положительных эмоций.

Но посмотрим внимательнее.

Выше мы уже приводили слова И. П. Павлова, тогда 30-летнего выпускника Медико-хирургической академии, который пишет своей невесте, что Достоевский заговорил в «Дневнике писателя» не хуже всякого радикала-социалиста. Теперь его слова находят подтверждение у того же И. Попова. Упомянув о Пушкинской речи, он признаёт, что она произвела на его товарищей огромное впечатление. «Я принадлежал к небольшой группе левого крыла, возражавшей против речи. Тем не менее в конце концов, увлечённые общим порывом, мы даже в “Дневнике писателя” стали находить не только приемлемые, но и приятные для нас суждения и комментировали их по-своему. Так, в рассуждениях Достоевского о “сермяжной Руси”, которую, если призвать, то она устроит жизнь хорошо, так, как ей нужно, мы усматривали народническое направление, демократические тенденции. Достоевский завоевал симпатии большинства из нас, и мы горячо его приветствовали, когда он появлялся на литературных вечерах» [329].

И. Попов утверждает, что такая внезапная перемена наступила только после Пушкинской речи: «Этот перелом в отношениях молодёжи к Достоевскому произошёл в последний год его жизни». Но тогда – в последние полгода, ибо Пушкинская речь была произнесена 8 июня 1880 г.

Следует уточнить хронологию.

Призвать «серые зипуны» («сермяжную Русь», по выражению И. Попова) Достоевский «рекомендует» в «Дневнике», вышедшем в свет уже после его смерти. Поэтому естественно предположить, что приветствия «на литературных вечерах», о которых упоминает мемуарист, раздались несколько раньше.

Письмо Победоносцеву с заявлением о признании его, Достоевского, молодёжью написано в августе 1879 г. В апреле того же года Н. Страхов сообщал А. Фету: «У нас здесь восхищались Тургеневым и Достоевским. Вы верно читали описания этих неслыханных торжеств. Достоевский в первый раз получил овации, которые поставили его наряду с Тургеневым. Он очень рад» [330].

По-видимому, тот поворот, о котором говорит И. Попов, начал совершаться отнюдь не в последние месяцы 1880 г. Автор, правильно, в общем, излагая суть дела, «привязывает» свои воспоминания о Достоевском к наиболее яркому и значительному их эпизоду, к кульминационной точке. Последний триумф писателя заслонил для И. Попова те незначительные на первый взгляд изменения общественного климата, которые сделали сам этот триумф возможным [331].