Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Подлизывание к юношеству позор» [332], – записывает Достоевский. Он желает говорить с молодым поколением начистоту.

Достоевский ввёл в русский литературный язык глагол «стушеваться» – и очень гордился этим. Он любил схватить «в слове» самую суть предмета: безудерж, карамазовщина, человек из подполья, возвращение билета и т. д. и т. п. – всё это сделалось «понятиями» уже для современников писателя.

Одно из любимых и наиболее часто употребляемых им словосочетаний – «идея, попавшая на улицу».

Лет тринадцать тому назад… [333]мне понадобился один роман Теккерея для выписки из него. В библиотеке меня встретила одна барышня (тогдашняя барышня). Я спросил роман; она выслушала меня с строгим видом:

– Мы такого вздора не держим, – отрезала она мне с невыразимым презрением, которого, ей-богу, я не заслуживал.

Я, конечно, не удивился и понял в чём дело. Тогда много было подобных явлений, и они как-то вдруг тогда начались, с восторгом и с внезапностью. Идея попала на улицу и приняла самый уличный вид [334].

Достоевский говорит об эпигонах. «У нас Дарвин, например, немедленно обращается в карманного воришку…» [335]

Писатель мог бы добавить: а потенциальные благодетели человечества – в истребителей «старушонок».

Но если бы «только» Раскольников! Он – человек далеко не «уличного» склада, человек уязвлённой и постоянно «вслушивающейся» совести. Поэтому-то, может быть, его диалектика и «выточилась, как бритва», – чтобы скрыть от него самого то «уличное», что с самого начала таится в его теории.

Раскольников – «идея» и «улица» одновременно. Его трагедия – это трагедия одной души. Но что произойдёт, если переход «идеи» на «улицу» совершится не в пределах лишь одного самосознания, а в этот процесс будут вовлечены двое, трое, сто, тысяча?..

В «Преступлении и наказании» Достоевский «развёртывает» эту проблему в эсхатологических снах Раскольникова [336]. Сны главного героя – это своего рода «публицистика в романе». В них намечена та ситуация, которая получит позднее своё «внероманное» воплощение [337].

«Идею» и «улицу» следовало развести.

В «Братьях Карамазовых» проблема выведена за рамки индивидуального сознания. Внутренний монолог «Раскольникова» объективирован. Но при этом сама трагедия сохраняет свою потенциальную глобальность [338].

«Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал?» – обращается Карамазов-старший к Ивану Фёдоровичу.

– Ровно ничем, – ответил тот, – уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит.

– Передовое?

– Будут и другие и получше, но будут и такие. Сперва будут такие, а за ними получше.

Но вот – почти за два года до «Карамазовых» – предвосхищение будущего романа, сжатая в «предварительный конспект» художественная мысль: «…[И]деи заразительны, и знаете ли вы, что в общем настроении жизни иная идея, иная забота или тоска, доступная лишь высокообразованному и развитому уму, может вдруг передаться почти малограмотному существу, грубому и ни об чём никогда не заботившемуся, и вдруг заразить его душу своим влиянием?» [339]

Имена ещё не названы, но коллизия «Иван Карамазов – Смердяков» уже очерчена.

В миросознании Достоевского «идея» и «улица» отнюдь не равнозначны понятиям социального «верха» и «низа». Ибо как раз «низ» является вместилищем высочайшего нравственного идеала, его хранителем и оберегателем.

«Улица» в понимании Достоевского – это духовный плебс, «перчаточники», обожатели высшего света, «культурные типики», «плюющие на народ со всей откровенностью и с видом самого полного культурного права». Но, с другой стороны, – это невежды и полузнайки, оторванные от «почвы» доктринёры и социальные демагоги, для которых и сам-то народ является «человеком из бумажки» [340].

Смердяков – совсем не народ.

«Улица» – на всех своих социальных уровнях – стоит между «идеей» и «народом». «Улица» профанирует и опошляет всё, что выше её понимания. Она старается свести к духовному примитиву любую подлинно великую мысль. И когда в результате соответствующей трансформации прежняя «идея» становится монстром и утрачивает органическую связь со своим первоисточником – только тогда она получает восторженное признание «улицы».

Как говорят французы, le mauvais gont mene au crime (дурной тон ведет к преступлению).

Впрочем, сам Достоевский употребил другое французское выражение.

Что же касается до того, какой я человек, то я бы так о себе выразился: «Je suis un homme heureux gui n'a pas l'air content», то есть по-русски: «Я человек счастливый, но – кое- чем недовольный…» [341]

Счастливым называл себя писатель, чья собственная судьба была исполнена глубочайшего драматизма. «Кое-чем недовольным» именовал себя художник, который подвергал сомнению самые основы существующего миропорядка.

Наконец-то в России нашёлся человек, во всеуслышание объявивший себя счастливым [342].

Он записывает в тетради 1876 г.: «И пребудет всеобщее царство мысли и света, и будет у нас в России, может, скорее, чем где-нибудь» [343].

Почему Достоевский вдруг выступил в, казалось бы, столь несвойственной ему роли исторического оптимиста?

Автор «Дневника» полагал, что процесс, начавшийся в 1861 г., необратим. Процесс этот, по его мнению, должен был вызвать к жизни громадные силы народной самодеятельности, которые в свою очередь получат реальную поддержку со стороны всей интеллигенции, всего «образованного верха». И – со стороны государства. Именно власть, по мысли Достоевского, должна была открыть клапаны «низовой» народной инициативы, гарантировать общественную справедливость и – что самое важное – преобразовать свою собственную историческую природу.

Максималистская, радикальнейшая по своим внутренним задачам и целям программа «передоверялась» именно тем социальным силам, которые меньше всего могли споспешествовать её осуществлению.

В своих упованиях Достоевский не был одинок. Некоторым критически настроенным приверженцам существующего порядка (Юрий Самарин, Иван Аксаков и др.) могло казаться (и казалось), что верховная власть далеко не исчерпала своих реформаторских потенций. Если же говорить о народных массах, то и здесь монархическое мироощущение ещё незыблемо [344].

«Молчаливое большинство» русского образованного общества не готово и не способно к реальной политической борьбе. В то же время оно инстинктивно страшится реакции, безгласности, административного произвола, насильственного «чтения в мыслях», вечного призрака III Отделения.

Именно эта часть российской интеллигенции психологически подготовлена к приятию идеологических моделей, сулящих близкий и желательно безболезненный выход из существующего положения.