Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Пророчество» Достоевского целиком и полностью посюсторонне; оно сопряжено с реальным ходом русской истории (хотя и понимаемой, по его собственным, не без усмешки сказанным словам, «утопически»). Оно не совпадает с «прогнозом», обрекающим Россию на историческое заклание во имя будущей апокалипcической гармонии.

Да, Достоевский действительно «пророк русской революции». И не только в том значении, о каком толкует автор этой замечательной формулы. Ибо тот же «Дневник писателя», всей своей интеллектуальной мощью призванный отвратить грядущие на Россию беды, свидетельствовал об их неизбежном приходе.

Это было доказательством от противного.

Достоевский выразил смутное подспудное ожидание (своего рода «национальную идею»), владевшее русским обществом на протяжении второй половины XIX столетия. Это – чувство кануна. На него – каждый по-своему – откликались и Герцен, и Чернышевский, и К. Леонтьев, и Л. Толстой. (Позже его переживут Горький, Маяковский и Блок.)

Лицо Достоевского «тоже» обращено в сторону русской революции. Он – повторим это ещё раз – её двойник. Он не только совместил в себе ее несоединимые полюса. Он сделался также её собственной рефлексией; он ощутил её неутоленную духовную жажду, её великое стремление к идеалу; он отразил её всесокрушающий нравственный порыв.

Он, наконец, обратил против неё всю мощь своего гения.

Более ясно, чем кто-либо из его современников, он разглядел дорогу, ведущую в ад.

Он знал: в иных случаях «высшие цели» могут захлебнуться жертвенной кровью. Он хотел предостеречь всех: и приносящих себя на заклание, и других – на заклание приносимых.

Но когда Россия прислушивалась к своим лучшим сынам?

А. Боровиковский, писавший автору «Дневника», что за всеми перипетиями только что окончившегося политического процесса стоит «русское решение вопроса», был не так уж неправ. Он верно почувствовал нравственную рефлексию русской революции.

Чувствовал это и Достоевский. Исповедуемая им правда оборачивалась «фантазией», а «фантазия» революционеров очень напоминала его собственную правду.

Будущее могло быть достигнуто только «фантастическим» путём.

Он хотел послать по этому пути своего провозвестника – Алёшу Карамазова. Но уже знал: «его бы казнили».

«И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?» – с горечью вопрошал он.

«Старческий недужный бред», – отвечали ему.

Он записывает в своей «письменной книге»: «Вы скажете это сон, бред: хорошо, оставьте мне этот бред и сон».

Весной 1875 г. старорусский исправник Готский, явно нарушая служебный долг, продемонстрировал изумлённой Анне Григорьевне Достоевской «довольно объёмистую тетрадь в обложке синего цвета» [412]: дело о полицейском надзоре над её мужем. Тетрадка эта, надо полагать, небезынтересная для потомков, канула в Лету [413].

Каждая новая находка, связанная с именем автора «Преступления и наказания», – чрезвычайная редкость. Правда, обнаруженные нами в Центральном историческом архиве Москвы (ЦИАМ) документы – отнюдь не исчезнувшие рукописи «Братьев Карамазовых». Это бумаги сугубо официального свойства – очевидно, аналогичные тем, которые были доверительно показаны Анне Григорьевне благодушным полковником Готским. Однако в них заключена собственная – весьма показательная – интрига.

20 августа 1864 г. петербургский обер-полицмейстер направляет своему московскому коллеге следующее послание:

С.-Петербургского Обер-Полицеймейстера Канцелярия Секретно Стол 1. № 4932

Московскому Обер-Полицеймейстеру

Состоявший в С.-Петербурге (под секретным надзором. – И. В. ) по Высочайшему повелению, объявленному мне в предложении С.-Петербургского Военного Генерал-Губернатора от 1 Декабря 1859 года за № 867, отставной подпоручик Фёдор Достоевский, сужденный в 1849 году по делу преступника Буташевича-Петрашевского, временно выбыл в г. Москву.

Сообщая о сём Вашему Сиятельству, имею честь покорнейше просить сделать распоряжение о продолжении за Достоевским означенного надзора и о времени выезда его из Москвы меня уведомить.

В письме есть ссылка на высочайшее повеление, «объявленное» 1 декабря 1859 г. Именно тогда бывший каторжник, ненадолго задержавшийся в Твери по пути из Сибири, получает вожделенное разрешение вернуться в северную столицу. Одновременно за ним учреждается секретный надзор (который, впрочем, и так существовал с 1856 г.) [416]. Выезжая в Европу, автор «Бедных людей» в отличие от прочих граждан вынужден каждый раз обращаться в III Отделение «с особою просьбою» [417].

Получив отношение из Петербурга, московский обер-полицмейстер Крейц спешит в свою очередь озаботить собственных подчиненных (в деле сохранился лишь черновик):

Секретно

К № 1433. 25 августа 1864 г. № 1545 Г. Полицеймейстеру I Отделения С.-Петербургский Обер-Полицеймейстер от 20 сего Августа в № 4932 меня уведомляет, что состоявший

в С.-Петербурге по Высочайшему повелению, по делу преступника Буташевича-Петрашевского, отстав<���ной> подпоручик Фёдор Достоевский временно выбыл в г. Москву.

<���Давая об этом знать> В<���ашему> В<���ысокоблагород>ию, для распоряжения к продолжению помянутого надзора за Достоевским, в случае прибытия его на жительство во вверенное Вам отделение и предлагаю о <���последующем> и о времени выезда Достоевского <���нрзб> мне донести.

1546 повещ<���ено> 2 отделения

1547 повещ<���ено> 3 отделение [418].

На этот стереотипный запрос немедленно откликаются все полицейские округа:

24139/1461

Секретно

Получ<���ено> 28 Августа 1864 г.

Господину Московскому Обер-Полицеймейстеру

Полицеймейстера 2-го Отделения

Рапорт

В исполнение предписания Вашего Сиятельства от 25 Августа за № 154 имею честь донести, что об учреждении секретного надзора за упомянутым в том предписании Отставным Подпоручиком Фёдором Достоевским, по вверенному мне Отделению распоряжение сделано.

Власти обеих столиц не дремлют. Но обратим внимание на даты.

Достоевский выехал из Петербурга в Москву в десятых числах августа и пробыл там всего несколько дней (21-го он уже навещает томящегося в петербургском долговом отделении Аполлона Григорьева [420]). Таким образом, громоздкая государственная машина крутится вхолостую: фигурант уже давно вернулся домой.

Интересно: где же была полиция раньше? Ведь практически всё начало текущего 1864 г. Достоевский проводит в Москве – у постели угасающей в чахотке жены. Однако это не отмечено в полицейских анналах.