Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Разумеется, всё, что говорит по этому поводу автор «Дневника», вполне естественно связать с его страхом перед социальными катастрофами, с его неприятием методов революционной борьбы. Сделать это тем проще, что Достоевский действительно страшился революционных потрясений и вовсе не был склонен соглашаться с необходимостью тех радикальных мер, которыми эти потрясения сопровождались (хотя не следует сбрасывать со счетов и знаменитое «расстрелять!» Алёши Карамазова).

Но тут есть ещё и другая сторона. На неё, к сожалению, до сих пор не обращали внимания.

В своих воспоминаниях о Достоевском Суворин пишет: «Во время политических преступлений наших (т. е. покушений. – И. В. ) он ужасно боялся резни, резни образованных людей народом, который явится мстителем. “Вы не видели того, что я видел, говорил он, вы не знаете, на что способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи”» [394].

О каком насилии идёт здесь речь?

Здесь не только неприятие того, что Пушкин называл «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», не только естественное отвращение к разгулу слепой и кровавой стихии.

В этих словах – ужас перед провокацией. Перед белым террором – стихийным или направляемым сверху, перед «охотпорядством», взявшим на себя защиту «народной правды» [395].

Это ужас не только пугачевщины, но и – Вандеи. Ибо не в меньшей степени, чем революции, автор «Бесов» страшился контрреволюции.

«Покушение на жизнь графа Лорис-Меликова его смутило, – продолжает Суворин, – и он боялся реакции. “Сохрани Бог, если повернут на старую дорогу”» [396].

«На старую дорогу» повернули через несколько месяцев – после 1 марта; впрочем, этого Достоевский уже не увидел [397].

Кто же войдёт в царство небесное?

В авторском предисловии к «Братьям Карамазовым» сказано: «Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения».

В этом усмешливом замечании довольно серьёзности. Ибо нет «разрешения» на вербальном уровне. Есть – «за словом». И проследив путь Достоевского от «идеализации идеалов» до «материализации идеалов», мы вправе задаться вопросом: каков же сам идеал?

Сравним пока два отрывка из двух отделённых довольно значительным временным промежутком произведений.

Затем, что такое в нынешнем образованном мире равенство? Ревнивое наблюдение друг за другом, чванство и зависть: «Он умён, он Шекспир, он тщеславится своим талантом; унизить его, истребить его» [398].

Это – из «Дневника» 1877 г. Но вот в каких выражениях излагает Петр Верховенский гармоническую «систему» Шигалёва: «У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом… В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!.. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалёвщина!»

«…Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство» – таков конечный вывод одного из главных «бесов», который сам говорит о себе, что он «мошенник, а не социалист» [399].

Теперь обратим внимание на следующую любопытную подробность. В «Бесах» шигалёвская «система» явлена в качестве проекта будущего (послереволюционного) социального устройства. В «Дневнике» же отдельные черты этой системы совершенно недвусмысленно отнесены именно к современному состоянию общества («что такое в нынешнем образованном мире равенство?»). Прилагая «бесовскую» идею к «нынешнему» миру, Достоевский тем самым признаёт её связь не только с «социализмом», но и с торжествующей в этом мире буржуазной моралью [400].

«Нет, у нас в России надо насаждать другие убеждения, – пишет автор “Дневника”, – и особенно относительно понятий о свободе, равенстве и братстве» [401].

Можно сколько угодно говорить об идеализме Достоевского; дело, однако, в том, что он сам прекрасно понимает утопичность своего взгляда. «Скажут, что это фантазия (подчёркнуто нами. – И. В. ), что это “русское решение вопроса” – есть “царство небесное” и возможно разве лишь в царстве небесном». Автор как будто согласен с подобными возражениями. Но вдруг он неожиданно добавляет: «Да, Стивы очень рассердились бы, если б наступило царство небесное» [402].

Круг замкнулся. Мы возвратились к исходной точке, к «злобе дня», к ночному разговору толстовских героев о мировой (и конкретной!) справедливости.

К чему же приходит в этой связи автор «Дневника»?

Стива Облонский не войдёт в «царство небесное» совсем не потому, что он богат и что последнее противно евангельскому принципу нестяжания, а потому, что он сам не захотел бы туда войти. «Царство небесное» в его земном воплощении – не для Стив; оно потребовало бы от них слишком большой внутренней работы, фактического отказа от своего психологического и социального облика. «Наш русский Стива решает про себя, что он неправ, но сознательно хочет оставаться негодяем, потому что ему жирно и хорошо…» [403]

Но если так, то подобным признанием Достоевский констатирует некое, по-видимому, неразрешимое противоречие. Ведь для него, столь восприимчивого к нравственному порыву русской революции, было важно, чтобы этот порыв прежде всего получил выход в сфере субъективного. «…[М]ыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если б этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные» [404].

Стивы Облонские – «недоделанные люди». Они вовсе не хотят «доделываться» только ради того, чтобы войти в «царство небесное». Им нет никакого дела, как «чистый сердцем Лёвин» решит мучивший его вопрос о социальном неравенстве.

Но что предлагает в этом случае сам Достоевский?

Достоевский пишет: «И вот Лёвин, русское сердце, смешивает чисто русское… решение вопроса с европейской его постановкой» (т. е. с вопросом, как разделить имение). Лёвин не прав, «[и]бо нравственное решение его нельзя смешивать с историческим; не то – безысходная путаница, которая и теперь продолжается, особенно в теоретических русских головах» [405].

Предпочтение без колебаний отдаётся «нравственному решению». Ибо «историческое решение» сводится, как думает Достоевский, только к перераспределению материальных благ. Он вступает в бой с социализмом именно на этой почве. Он полагает, что ведёт поединок на территории противника, причём на самом уязвимом участке.