Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Во всяком случае он мгновенно улавливал фальшивую ноту.

В 1877 г. Лев Толстой заканчивал печатанием «Анну Каренину». В романе, уже несколько лет занимавшем внимание русской публики, «чистый сердцем Лёвин» говорил о том, что так волновало тогда Достоевского.

Лёвин говорил о долге народу.

Достоевский не дожил до суровых эпитимий толстовства: тем поразительнее, что он стал едва ли не первым критиком этого зарождавшегося учения [371].

В февральском «Дневнике» 1877 г. Достоевский приводит сцену из шестой части «Анны Карениной» – ночной разговор Лёвина и Стивы Облонского на охоте:

– Нет, позволь, – продолжал Лёвин. – Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…

– Да, ты чувствуешь, но ты не отдашь ему своего именья, – сказал Степан Аркадьевич, как будто нарочно задиравший Лёвина.

Все симпатии Толстого – на стороне Лёвина. Как, впрочем, и симпатии Достоевского. Однако при этом автор «Дневника» очень точно почувствовал, к каким «вымученным» общественным последствиям может повести практическое применение подобных философем.

Достоевский домысливает следующую «фантастическую» сцену:

Стоит Лёвин, стоит, задумавшись после ночного разговора своего на охоте с Стивой [372], и мучительно, как честная душа, желает разрешить смутивший и уже прежде, стало быть, смущавший его вопрос.

– Да… – думает он, полурешая, – <���…> Да, Стива прав, я должен разделить моё имение бедным и пойти работать на них.

Стоит подле Лёвина «бедный» и говорит:

– Да, ты действительно должен и обязан отдать своё имение нам, бедным, и пойти работать на нас.

Лёвин выйдет совершенно прав, а «бедный» совершенно неправ, разумеется, решая дело, так сказать, в высшем смысле [373].

Достоевский, утрируя, схватывает самую суть. Обнажена коллизия, могущая завести в неизбежный нравственный тупик.

Какой же выход предлагает сам Достоевский? «Да в сущности и не надо даже раздавать непременно имения, – ибо всякая непременность тут, в деле любви, похожа будет на мундир, на рубрику, на букву. <���…> Надо делать только то, что велит сердце: велит отдать имение – отдайте, велит идти работать на всех – идите, но и тут не делайте так, как иные мечтатели, которые прямо берутся за тачку: “Дескать, я не барин, я хочу работать как мужик”. Тачка опять-таки мундир» [374].

Право, можно подумать, что Достоевский подслушал те бесконечные, мучительные, «карамазовские» разговоры, которые в ближайшие годы поведут «русские мальчики», задавая себе извечный русский вопрос: «Что делать?» Теперь же, в 1877 г., он пытается найти ответ, как бы обращённый в прошлое и в будущее одновременно: к народникам 1874 г. и к будущим толстовцам:

Все же эти старания «опроститься» – лишь одно только переряживание, невежливое даже к народу и вас унижающее. Вы слишком «сложны», чтобы опроститься, да и образование ваше не позволит вам стать мужиком. Лучше мужика вознесите до вашей «осложнённости». Будьте только искренни и простодушны; это лучше всякого «опрощения» [375].

Отвергая как «классическое» народничество, так и «будущее» толстовство, Достоевский пытался нащупать третий путь.

Но все эти искания были связаны с одним: с призраком русской революции.

В те дни, когда впервые прозвучали приведённые выше слова, в одной из судебных зал Петербурга шел «процесс 50-ти».

Автор «Дневника» ни словом не обмолвился об этом деле. Но долгий опыт научил русского читателя слышать неск а занное.

В середине марта 1877 г. Достоевский получает письмо, автор которого, Александр Львович Боровиковский, заслуживает того, чтобы сказать о нём несколько слов.

Сын известного украинского писателя и этнографа, А. Боровиковский окончил юридический факультет Харьковского университета и, переехав в Петербург, служил сначала товарищем прокурора петербургского окружного суда, а затем занялся адвокатской практикой. В 1877 г. 32-летний присяжный поверенный принял на себя защиту нескольких подсудимых по делу «50-ти».

К этому следует добавить, что А. Боровиковский был поэт. Его письмо представляет чрезвычайный интерес [376].

Милостивый государь Фёдор Михаилович. Только вчера, по окончании «политического процесса» [377], в котором я участвовал как защитник, я прочёл ваш февральский «Дневник». Но если бы я прочёл его до тех жгучих впечатлений, какие я вынес из процесса, я не понял бы вас… Вы писали не об этом деле, а вообще о великом движении, которое происходит на наших глазах. Но этот процесс – только один из трагических эпизодов того великого движения.

Чтобы понять н по достоинству оценить послание А. Боровиковского, следует вновь обратиться к февральскому «Дневнику писателя». Ведь содержание именно этого выпуска заставило молодого адвоката взяться за перо. Он хочет рассказать, о чём поведали ему эти «чистые сердцем каторжницы».

«Чистые сердцем Лёвины», – говорит Достоевский. «Чистые сердцем каторжницы», – как эхо откликается А. Боровиковский. Перефразировка знаменательная.

Достоевский пишет о Лёвине (заявив перед тем, что «Лёвиных в России – тьма»): «И он в самом деле не успокоится, пока не разрешит: виноват он или не виноват? И знаете ли, до какой степени не успокоится? Он дойдет до последних столпов… он обратится в “Власа”, в “Власа” Некрасова, который роздал своё имение в припадке великого умиления и страха

И если не на построение храма пойдет сбирать, то сделает что-нибудь в этих же размерах и с такою же ревностью» [378].

Это «что-нибудь» могло оказаться чем-то совсем противоположным сборам на построение храма.

Если сопоставить содержание второй главы февральского «Дневника» с письмом А. Боровиковского, становится совершенно очевидным, что автор письма относит всё сказанное Достоевским по поводу Лёвина и в связи с ним непосредственно к тому «великому движению», свидетелем которого он является и участников которого он защищает.

«Судили “революционеров” (и некоторые из них сами полагают, что они “революционеры”), – продолжает А. Боровиковский, – а между тем о революции почти не было и помину; только изредка, и то некстати, как нечто “заграничное”, как явно фальшивая нота, звучали задорные слова, из которых оказалось возможным выжать нечто похожее на “революцию”. Всё остальное, основной мотив – “русское решение вопроса”…»

Последние слова, взятые А. Боровиковским в кавычки, – это цитата из Достоевского: именно так называется одна из главок февральского «Дневника». Вольно или невольно корреспондент Достоевского подтверждает совпадение мотивов. Пусть революция – нечто прямо противоположное «русскому решению вопроса»; однако именно она обнаруживается в «подтексте» такого решения.