Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

16 марта (т. е. на следующий день после письма Достоевскому) А. Боровиковский пишет А. Кони: «Мне очень, очень хочется видеться с Вами, чтобы поделиться впечатлениями процесса о “государственных преступницах”. Я всё это время точно в лихорадке…» [379]

Свои впечатления А. Л. Боровиковский попытался выразить не только при помощи эпистолярного жанра. Ночью 12 марта им были написаны следующие стихи:

И – в письме к Достоевскому:

Много юношей приговорено к каторге; между ними несколько превосходных девушек. Это «опасные» люди, страшнее целых армий, потому что мир будет побеждён не войною, не насилием, а именно этими бледными девушками, кроткою, страдающею любовью…

Хотя, как это явствует из его письма, он и не разделяет некоторых «заграничных» взглядов своих подзащитных, Боровиковский преклоняется пред их моральной чистотой, пред силой их жертвенности.

И повторим ещё раз: «…Если бы я прочел его (“Дневник писателя”. – И. В .) до тех жгучих впечатлений, какие я вынес из процесса, я не понял бы вас».

Это чрезвычайно важное признание. Это показание очевидца. Человек, столкнувшийся с «революционерами» лицом к лицу, свидетельствовал «несомненную истину» в словах того самого писателя, которого либеральная пресса обвиняла в незнании России, которого презрительно третировали за «старческий недужный бред», за «ненависть к молодежи» и другие, не менее тяжкие грехи. Это, наконец, отзыв на слова самого Достоевского о «новых людях», которым « нужна правда , одна правда без условной лжи, и которые, чтоб достигнуть этой правды, отдадут всё решительно» [381].

«Он искал бы правду и в этих поисках, естественно , стал бы революционером…» [382]– не под влиянием ли громких политических процессов второй половины 1870-х гг. замышлено именно такое «продолжение» Алёши Карамазова? [383]

Действительно: то, что говорится в «Дневнике писателя» о «новых людях» (и что с полным основанием прилагается А. Боровиковским к его подзащитным), почти дословно совпадает с той характеристикой, которую позднее даст Достоевский герою своего последнего романа: «Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий её и верующий в неё, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью».

Любимые герои Достоевского, правдоискатели и правдолюбцы, находятся «в возрасте революции». Ивану Карамазову – 23 года. Алёше – 20.

Да и самоё русскую революцию Достоевский считает возрастной болезнью. Она для него совсем не похожа на тот внушающий ужас недуг, который поразил запад Европы. Здесь, в России, – это болезнь роста. Но как раз такая болезнь – в отличие от всех других недугов и «обособлений» – свидетельствует о том, что общественный организм ещё обладает силами для восстановления своего социального и нравственного здоровья. В этом смысле революционность выступает как органическая черта совершающегося общественного процесса, но черта, самим этим процессом искажённая и «обособленная». «По странной аберрации ума» позитивные идеалы молодёжи выступают на арену общественной жизни в своей негативной форме.

Достоевский искренне убеждён в возможности «мирного использования» того нравственного потенциала, каким обладает молодое поколение.

Автор «Дневника» нигде не говорит (да и не мог он этого сказать), что будущее принадлежит подзащитным Боровиковского. Но знаменательно, что последний понял его именно так.

Даровитый адвокат, пылкий поэт и будущий благополучный сенатор А. Боровиковский вовсе не склонен считать подсудимых по делу «50-ти» настоящими революционерами. Но, независимо от его мнения, они считали себя именно таковыми.

А. Боровиковский пишет, что «о революции почти не было и помину». Между тем последнее слово Петра Алексеева, прозвучавшее на этом процессе (о готовой подняться «мускулистой руке» рабочего люда), призвано было убедить публику как раз в обратном.

Для А. Боровиковского (как, очевидно, и для Достоевского) терминология, которой пользовались обвиняемые, суть «нечто заграничное», постороннее, внешнее. Боровиковского удручает форма. Но для его подзащитных эта форма вполне адекватна тем убеждениям, в искренности и справедливости которых он, по-видимому, не сомневался.

Как, впрочем, не сомневался и Достоевский, для которого наиболее адекватной формой выражения его убеждений являлся, как он сам полагал, «Дневник писателя».

Пытаясь понять друг друга, обе «стороны» старались не заметить этой «детали», проигнорировать её. Но в политике, очевидно, так же нельзя пренебрегать формой, как и в искусстве.

Достоевский чувствовал правомерность того порыва, которым было охвачено молодое поколение, хотя пытался отделить этот порыв от его вербального – на их языке – выражения. Молодёжь чувствовала «высшую правоту» Достоевского, но в свою очередь не принимала его «язык» и, следовательно, того исторического решения, которое, по мнению автора «Дневника», как раз и могло бы повести к осуществлению её собственного идеала.

«После процесса, – пишет А Боровиковский, – я читаю то, что вы “изо всей силы” заявляете, – как мною самим прочувствованное, как несомненную истину».

«Изо всей силы» – это опять-таки слова Достоевского. Вот они: «Но я только то хочу заявить изо всей силы, что их влечёт истинное чувство».

«Истинное чувство» направляло и перо Достоевского. Сходились в чувстве. Иными словами – «в песне».

Сходились, чтобы разойтись как враги.

Словно Чёрт в кошмаре Ивана Фёдоровича, является Достоевскому навязчивый призрак. Революция – «чёрный человек» Достоевского.

Но и сам Достоевский – её двойник.

“Fraternité ou la mort” (Будь мне братом или голову долой) – так «переводит» автор «Дневника» лозунг будущих Великих инквизиторов, насильственных объединителей человечества.

«Материализация идеалов» страшила Достоевского. Он не забывает об опыте Великой французской революции, которая, провозгласив свой знаменитый призыв, затем обрекла Францию «безграничному владычеству буржуазии – первого врага демоса» [384].

В России 1870-х гг. «массовый вариант» социализма являлся в значительной степени эклектическим образованием (вспомним хотя бы великолепную мешанину в голове смоленского гимназиста!). Всё это удивительное сочетание прекраснодушных, умеренно либеральных или же, наоборот, ультрареволюционных, иезуитских, беспринципных (как, например, у Нечаева) идей представлялось Достоевскому каким-то совершенно оторванным от реальной почвы, грубо рационалистическим единством, игнорирующим глубинные законы человеческого бытия, его этическую и эстетическую природу. И Достоевский с удивительной прозорливостью указывал порой на ту угрозу, которую эти издержки [385]в себе таили [386].