Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Таких околореволюционных бесов, как Петр Верховенский, – писал Б. Сучков, – и сейчас хоть пруд пруди среди тех, кто сегодня на Западе и на Востоке крайнюю левизну сделал своим знаменем… Роман “Бесы” являет собой анатомию и критику ультралевацкого экстремизма».

Отсюда вовсе не следует, что автор «Карамазовых» принял бы «чисто» социалистический переворот (тем паче что Россия менее всего подходила для подобных исторических дистилляций). Его отвращает сам метод. Ибо последний, по его мнению, может не только нарушить «органичность» исторического процесса, но и отдалить те «высшие» цели, которые ставят перед собой приверженцы революционного насилия.

Однако самое интересное, что в качестве сильнейшего аргумента против «метода» Достоевский приводит пример как раз прямо «противоположный». Речь идет о подавлении революции (в данном случае – национально-освободительной) одним из самых отсталых и реакционных европейских режимов.

«Бог знает чем чреват еще мир и что может дальше случиться, даже и в ближайшем будущем» [387], – говорит Достоевский в феврале 1877 г.

Здесь имеются в виду совсем недавние события: дикая резня, учинённая турками в Болгарии. Но мысль писателя получает неожиданное (впрочем, теперь, по прошествии более века, уже не кажущееся таковым) продолжение. Достоевский рисует идиллическую картинку Невского проспекта, по которому матери и няньки мирно прогуливают своих питомцев. И вот…

И вот, только лишь я хотел воскликнуть про себя в восторге: «да здравствует цивилизация!» – как вдруг во всём усомнился: «Да достигнуто ли даже это-то, даже для этих Невского-то проспекта детей? Уж не мираж ли, полно, и здесь, и только глаза отводят?»

Знаете, господа, я остановился на том, что мираж или, помягче, почти что мираж, и если не сдирают здесь на Невском кожу с отцов в глазах их детей, то разве только случайно, так сказать, «по не зависящим от публики обстоятельствам», ну и, разумеется, потому ещё, что городовые стоят [388].

Приведённые слова написаны Достоевским почти за год до громового выстрела Веры Засулич и последовавшей затем волны народовольческих покушений. В это время (т. е. до 1878 г.) политический террор «снизу» ещё не явил себя во всей своей устрашающей силе (покушение Каракозова 1866 г. – пока единичный и исключительный случай). Но Достоевский обладает на этот счёт острейшей исторической памятью: «Ну, а во Франции (чтоб не заглядывать куда поближе) в 93-м году разве не утвердилась эта самая мода сдирания кожи, да еще под видом самых священных принципов цивилизации, и это после-то Руссо и Вольтера!» [389]

Это – террор «сверху», осуществляемый «первым врагом демоса» (хотя и от имени «демоса»), тем самым классом, в котором Достоевский не без основания прозревал виновника прошлых и будущих исторических злодеяний [390].

Именно об этой «разновидности» террора говорил Ф. Энгельс: «Мы понимаем под последним господство людей, внушающих ужас; в действительности же, наоборот, – это господство людей, которые сами напуганы. Террор – это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убеждён, что вина за господство террора в 1793 г. падает почти исключительно на перепуганных, выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре» [391].

«Сдирание кож» имеет для Достоевского глобальный смысл. Он едва ли не первый заговорил о той угрозе, которую таит в себе цивилизация, лишённая внутреннего морального оправдания, высшей нравственной цели. И здесь он оказался куда прозорливее многих своих современников. Приходится вспомнить о тех испытаниях, сквозь которые довелось пройти человечеству в следующие за эпохой Достоевского десятилетия, в грозный и «неожиданный» по своим поистине космическим зверствам век мировой истории. Приходится вспомнить, что уже в XX столетии в одной из самых цивилизованных стран мира теоретики, разрешившие себе «кровь по совести», пытались на практике осуществить «антропологическую» программу «бесов».

«Команда могильщиков получила лопаты на месте расстрела, благодаря этому население оставалось в неведении о предстоящем… Расстреляно 705 лиц, из них мужчин – 203, женщин – 372, детей – 130… Было израсходовано: винтовочных патронов – 786, патронов для автоматов 2496 штук. Потерь в роте не было. Один вахмистр с подозрением на желтуху был отправлен в госпиталь…»

Этот подлинный документ (его приводит в своей «Хатынской повести» А. Адамович) современники Достоевского могли бы счесть за жуткий вымысел, порождённый нечистой игрой воображения. «Воистину жестокий», «железный» XIX в. не ведал ничего подобного. Спорадическое «сдирание кож» ещё не было возведено в ранг планомерной (с писанием отчетов) государственной политики.

Голос Достоевского – голос предостерегающий.

Если цивилизация, несмотря на всю свою внешнюю импозантность, внутренне бездуховна, она отнюдь не гарантирует от повторения ужасов средневековья. Более того – такая цивилизация по сути своей дегуманистична, она таит в себе повышенную потенциальную угрозу. «Обычные» преступления могут быть помножены на её техническую мощь и оправданы её собственной наукой – так сказать, «математически». «…[Н]о если б, – пишет Достоевский, – чуть-чуть “доказал” кто-нибудь из людей “компетентных”, что содрать иногда с иной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то всё же “цель оправдывает средства”, – если б заговорил кто-нибудь в этом смысле, компетентным слогом и при компетентных обстоятельствах, то, поверьте, тотчас же явились бы исполнители, да ещё из самых весёлых» [392].

Смердяков был убеждён Иваном вполне «компетентным слогом и при компетентных обстоятельствах». Спустя немногим более полувека под Освенцимы и Хатыни также была подведена солидная «теоретическая» база.

У Достоевского постоянно присутствует мысль о зыбкости, эфемерности «цивилизации», не связанной органически с «культурой». «Ножницы» между внешними достижениями прогресса и его моральной оправданностью расходятся всё больше. Общество, лишённое нравственного центра, как всякая «бесцентровая» цивилизация, социально и этически нестабильно. Нравственные законы не составляют внутренней необходимости, они соблюдаются лишь постольку, поскольку «городовые стоят». Но в таком случае человек находится в состоянии опасного и неустойчивого равновесия: «Цивилизация есть, и законы её есть, и вера в них даже есть, но – явись лишь новая мода, и тотчас же множество людей изменилось бы. Конечно, не все, но зато осталась бы такая малая кучка, что даже… ещё неизвестно, где бы мы сами-то очутились: между сдираемыми или сдирателями?» [393]