Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Его верноподданнические, откровенно «лобовые» стихи оказались на грани пародии и не смогли выполнить своей художественной задачи. В то же время стихи иронические, «нелепые», пародийные по определению с такой задачей справились блистательно и в известном смысле сделались «пророческими».

Для русской поэзии XX в. опыт этот – бесценен.

Русская пореволюционная эмиграция первой волны – в историческом и культурном смысле явление беспрецедентное. Да и в цифровом выражении она несопоставима ни с какими прежними «отливами», когда (как во времена Герцена) речь шла о нескольких десятках, а позднее – может быть, о нескольких тысячах человек. Пореволюционную эмиграцию можно назвать исходом : счёт шёл уже на миллионы. Среди них и цвет российской интеллигенции, в том числе – немало звёзд первой величины. Раскол русской культуры совершился не только в идеологическом, но и в реальном пространстве: её действующие лица оказались физически отделены друг от друга. Если раньше политические несогласия, религиозные распри или, положим, различные литературные направления уживались в границах единого культурного поля, то отныне это поле оказалось жёстко размежёванным. И независимо от того, как мы отвечаем на вопрос, существовала ли в XX в. единая русская литература – в её советском и зарубежном изводах, – нельзя отрицать, что эмиграция представляла собой особую, существовавшую по собственным законам культурную реальность.

В этой главе речь не идёт о духовном присутствии Достоевского (как бы тоже оказавшегося в изгнании) в жизни всего русского зарубежья. Однако следует сразу же отметить, что степень этого присутствия весьма велика. Эмиграция первой волны неизменно «держит в уме» автора «Бесов». Более того, он – своего рода сквозной сюжет, мера и точка отсчёта в главном историческом споре: что случилось с Россией, каким представляется её прошлое и есть ли у неё будущее? И возможен ли в принципе выход из самой грандиозной в ее истории национальной катастрофы? Эта дискуссия носит публичный характер и охватывает практически все культурные центры русской эмиграции – Париж, Берлин, Прагу, Варшаву и др. [560]

Речи и доклады о Достоевском произносились на многочисленных вечерах и большей частью публиковались в эмигрантской печати. Тем интереснее проследить его бытование в сознании диа споры по источнику сугубо частного происхождения: «переписке двух Иванов».

И. С. Шмелёв (1873–1950) и И. А. Ильин (1882–1954) – фигуры в русской эмиграции (да и во всей русской культуре) весьма и весьма значительные. Не будучи знакомы между собой в России, они примерно в одно время с ней разлучились: Шмелёв пережил смерть сына, террор и голод в Крыму, Ильин после нескольких арестов был выслан из страны в 1922 г. на знаменитом «философском пароходе». Оба оказались в изгнании, уже обладая крупными именами (особенно И. Шмелёв, который, несомненно, принадлежал к первому ряду русских писателей – таких как И. Бунин, А. Куприн, Д. Мережковский, Л. Андреев, М. Горький и др.). Их эпистолярное общение охватывает почти четверть века (1927–1950) и носит чрезвычайно интенсивный характер, не прерываясь даже в годы войны (более 600 писем: 233 – Ильина, 385 – Шмелёва). Этот сравнительно недавно обнародованный корпус документов (самый большой из известных доселе эпистолярных циклов русского зарубежья) имеет исключительное значение для отечественной культуры [561].

Достоевский отнюдь не является главным предметом переписки или какой-то специальной её темой. Он лишь один из многих её мотивов. Тем знаменательнее его постоянное присутствие в этом мощном эпистолярном диалоге, охватывающем самые широкие сферы жизни и культуры.

Тут важен сам характер общения, его доверительность и интимность. Это раскованная «неофициальная» речь, отличающаяся свободой и субъективизмом оценок, не связанная формами и условностями публичного собеседования. Разумеется, нельзя упускать из виду взаимное идеологическое притяжение корреспондентов, их принадлежность к одному идейному лагерю, их стойкий и непримиримый антибольшевизм [562].

Конечно, эпистолярия – «маргинальный» жанр. В печатных статьях, публичных выступлениях и т. д., как правило, наличествуют более продуманные и отточенные формулировки, взвешенные суждения, литературно оформленные взгляды. Эпистолярия более случайна, непосредственна, не «отредактирована». Порой это черновик «основного текста». Но тем важнее подобный источник, часто фиксирующий душевный порыв, непосредственное впечатление, только что рождённую, «не приведённую в порядок» мысль. Письменный диалог всегда тяготеет к устному общению. Благодаря большей свободе автора и ослабленной самоцензуре проблема здесь порой более обнажена, нежели в «официальной письменности».

Мы не касаемся здесь вопроса о художественных взаимодействиях , т. е. о влиянии романистики Достоевского на творчество И. С. Шмелёва. Это отдельная тема. Не касаемся также (в сколько-нибудь полном объёме) и идеологического воздействия Достоевского на миросозерцание И. А. Ильина. Нас интересуют «маргиналии»: слова, словечки, выражения, отдалённые и перекрещивающиеся мотивы, «странные сближенья». Именно эти косвенные приметы свидетельствуют, что Достоевский сделался не только культурной доминантой зарубежного русского мира, но, так сказать, и «образом языка», семантической необходимостью для говорящих. Ибо его стилистика, как полагал И. Бродский, в наибольшей мере соответствует природе русской речи: «Это язык придаточного уступительного, это язык, зиждущийся на “хотя”. Любая изложенная на языке этом идея тотчас перерастает в свою противоположность, и нет для русского синтаксиса занятия более увлекательного и соблазнительного, чем передача сомнения и самоуничижения» [563](последнее особенно приложимо к стилистике Шмелёва).

Присутствие Достоевского в «переписке двух Иванов» обнаруживается на многих уровнях.

В первом же ответном письме Ильину (по поводу его книги «О сопротивлении злу силою») Шмелёв пишет: «Понятен мне весь фальшивый вой-вопль, поднятый слева, и вся эта эквилибристика, с опорой на Закон Христов! – вплоть до Бердяева!.. И если, для меня, самая математическая истина, применённая к живому, к вечно формирующемуся духу, губит его, я обязан эту формальную истину отвергнуть» (1927, I, 14). Хотя имя Достоевского не названо, именно к его «формуле» (высказанной в письме 1854 г. к Фонвизиной) – что если бы даже было математически доказано, что истина вне Христа, он, Достоевский, предпочёл бы остаться со Христом, нежели с истиной, – обращается здесь Шмелёв.

Но не только семантическое тяготение к Достоевскому (что, впрочем, характерно для всего культурного пространства русского зарубежья) присуще обоим корреспондентам. Интерес состоит в другом: в том, что вербализованные автором «Бесов» национальные архетипы как бы становятся языком нации. Конечно, это язык посвящённых. Но в известной мере это и универсальный язык. Он свидетельствует о врастании «понятий» Достоевского в живую «нелитературную» речь, об их просачивании в стиль национального мышления, в национальный менталитет.