Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Заметим, что Цветаева трактует «возвращение билета» как отказ от мира, отказ от жизни вообще. Герой же Достоевского имеет в виду нечто другое – невхождение в Царство Божие, отвержение будущей гармонии. Таким образом, метафора Достоевского трактуется ее истолкователями в довольно широком диапазоне значений. Шмелёв и Ильин дают собственное прочтение ивано-карамазовской декларации. Они полагают, что у Ивана наличествует «ложь в постановке вопроса» (воспользуемся этим выражением из «Дневника писателя»). Вспомним, что в своё время обер- прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева весьма беспокоила именно эта глава романа, – он спрашивал Достоевского, каков же будет ответ на инвективы Ивана. Ответом стал весь роман. Но вербально этот «ответ» не сформулирован в тексте. Утверждая, что у Ивана Карамазова нет права на билет, участники переписки дают, по сути, собственную интерпретацию одного из главных романных положений (которое, впрочем, может проистекать из самой «диалектики текста»). «Но… кому же и возвратить-то билет? Некому! Никто никакого билета и не выдавал! И, конечно, невер Иван Карамазов ехидничает и притворяется, что очень богат. Никакого наследства не имел, и возвращать ему нечего и некому », – заключает Шмелёв. Он полагает, что бунт Ивана – это лжебунт и что герой лишён православного мироотношения, в котором, очевидно, и содержится истинный ответ.

Через два десятилетия корреспонденты вновь возвращаются к этой теме. В 1948 г., говоря о фактах современной советской жизни, изложенных в эмигрантских сборниках «Православная Русь», когда «даже от слов о стране пыток и бойни неустанно немеет сердце и разум гаснет», Шмелёв замечает, что во время написания своего «Солнца мёртвых» он не испытывал таких мук. «Сборники эти на меня действуют гибельно… – такое от них дыхание , как от “Бобка”, а – в музыке – как от “пляски костяков” Сен-Санса… Та жизнь (Мёртвого Дома), где нарушены все меры , – оскорбляет и поганит последнее живое в душе… Если Ив<���ан> Карамазов “возвращает билет” (пусть это его “поза”, но это же весь Достоевский!) за одну неискупленную слёзку умученного ребёнка… – за такое падение – нет уже ни “билета”, ничего нет! Если так можно вытошнить из себя Бога, – да что же останется?! Не “возвращение билета”, лучше бы вовсе и не родиться…» (1948, III, 251). Здесь можно говорить о сближении с цветаевским мироощущением, с её трактовкой знаменитой формулы – полным, тотальным отказом от бытия.

В этой связи Шмелёв цитирует старое, двадцатилетней давности письмо Ильина – от 18 марта 1927 г.: «Я знаю, что Вы не возвращаете этого билета. И Вы ещё покажете – почему не возвращаете. Жду этого». Теперь он полагает, что может ответить на слова младшего друга: «Ваше пророчество исполнилось. Ожидания Ваши, смею думать, я оправдал… за эти протёкшие… двадцать лет… Теперь это достояние истории. Я озираю созданное… Теперь и мне ясно, почему не возвращаю… а – ищу входа … сердце своё показать Судие Праведному. Найду ли?.. И потому мечусь и “тупикую”… Не найду – Праведный повесит фонарь у входа… и я увижу и пойду… на свет…» (1947, III, 32).

«Возвращение билета» – ключевая формула жизни и смерти, мощный поэтический образ [566]. Врата в Царство Божие отворяются исполнением своей миссии в мире. Ивано-карамазовская парадигма отвергается самой жизнью, как в романе – самим романом, в котором герой терпит крах. Ибо человек, взыскующий о слезинке ребёнка, а «другой рукой» обрекающий на смерть старика-отца, ставит под сомнение своё идейное бескорыстие, моральную обоснованность своего «бунта».

Достоевский служит для обоих корреспондентов мерилом и точкой отсчёта не только при обсуждении «последних вопросов». Он неизменно возникает и тогда, когда речь идет о литературе как таковой.

Толкуя о кровавых потрясениях Первой мировой и Гражданской войн, Шмелёв замечает: «Как послышишь – да что тут “провалы” Достоевского! Не снилось и Фёдору Михайловичу! Он лишь зарисовочки и “кроки” (наброски чертежа, рисунка. – И. В. ) дал. Глубже – или – площе? – натура человека?» (1927, I, 23).

Когда критика сравнивает его с Достоевским, это волнует и смущает автора «Солнца мёртвых». Не без некоторого трепета он цитирует в письме отзыв одной французской газеты – о себе: «“Он имеет все права занять место бок о бок с”… (прости ему Господи! – моё ) – с Пушкиным (—!!), Гоголем – Тургеневым… и “недалеко от Достоевского”» (1946, II, 455). Подобные сравнения в высшей степени лестны для писателя, числившего себя последователем русской реалистической школы. «Знаете… – даже Георгий Содомович (т. е. Адамович. – И. В .) в лехциях о современной русской литературе… – говорили мне слышавшие, – дойдя до “аза”, изрек, врах мой, что… “после Достоевского в русской литературе никто ещё не давал так человеческого страдания, как “аз”» (1936, II, 118–119).

Со своей стороны Ильин, вписывая Шмелёва в контекст русской классической прозы, даёт ему характеристику «от противного»: «Это не холодная воображаемость Тургенева; не горячая воображённость Толстого; не “лирическая” анатомия наблюдённостей у Чехова; не одержимое извержение замученных отчаяний у Достоевского… Это зримость блаженствующего сердца, поющего благодарную песнь и нежно улыбающегося сквозь слёзы » (1948, III, 335). Говоря о своих «Путях небесных», Шмелёв вновь апеллирует к «вечному спутнику»: «Это же первый опыт – “православного романа”, о чём мечтал когда-то К. Леонтьев, отрицая “опыт” Достоевского – “Братья Карамазовы”» (1946, II, 381). Интересен в этом отношении ответ Ильина: «Это первый, так сказать, сознательно-православный роман в русской литературе». Далее, впрочем, следует важное добавление: «Бессознательно – было православно всё лучшее, что создала русская литература» (1946, II, 387).

О бессознательности , правда, несколько иного рода толкует и Шмелёв, когда – в очень рискованных выражениях – сравнивает двух великих писателей земли русской : «И как теперь резко видно, насколько же Достоевский (весь из себя!) врос в историю нашей художественной словесности! Насколько же гениален в мыслях! – Толстой перед ним – глуп. Глупым его считал всегда Ключевский (от его сына (Ключевского) слышал я)… Вронский – худшее издание А. Болконского. Толстой гениален, когда даёт бессознательно, творит образно» (1946, II, 401). Конечно, такая степень откровенности немыслима в печати. В переписке же оценки крайне эмоциональны, утрированны, полемичны. Здесь играет роль и объективно сложившаяся двуполярность российского литературного пространства (ср. книгу Д. Мережковского «Толстой и Достоевский»), по отношению к главным персонажам которого вынуждены позиционировать себя те или иные писатели. (Вместе с тем Шмелёв предлагает довольно неожиданную гипотезу происхождения одного из героев «Идиота», А. И. Тоцкого, от толстовского «Семейного счастья»: «Там – Сем<���ён> Мих<���айлови>ч – друг отца – приготовил себе жену , Манечку, а у Достоевского – Тоцкий? наложницу… У Толстого – сама натура, диво! – живая – дневная – жизнь! Надо перечесть и перечесть! У Достоевского – всё ночное ! Смотрите, как пути-то расходятся!.. Оттолкнулся от “Семейного счастья” Достоевский и – покатился своей дорогой» (1947, III, 165).)