Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Принимая целиком генеральшу Епанчину, Шмелёв высказывает в высшей степени любопытное суждение о другой героине – Аглае, связывая её судьбу с одной, на его взгляд, капитальной особенностью семейства Епанчиных. «Но вот что – странно: нигде в романе – ни обмолвки о религиозности… этой семьи! Это, как, провал . Почему? Сознательно? Но отсюда-то и провал романа, – сгорела, ни за что… Аглая-перл! Какой конец её!.. насмешка… – так кончить! Да ведь ясней ясного – вести “идиота”! И – вывести . Все данные и художественно данные предпосылки. Аглая… Диво дивное! Что – могла !.. Какая намечавшаяся (Достоевским) сила !.. Или он сознательно представил её – пустой религиозно?.. Отсюда – такой гадкий крах. Так не пощадить её, так “осмеять”! Осмеял же!.. Ясно, что взял её с одной из Ковалевских, не Софьи? – он же был влюблён! Что он вытворял, и как над ним насмеялись! Может быть, и поделом. Но где же художественное чутье Достоевского?!.. Что бы было, если бы он дал Аглае крупицу… веры (как у Лизы Калитиной, но та – овца, а Аглая – пыл, порох… огонь!..) Как смят роман!.. Тут – личное , боль и – отместка?!.. Зато, при всей гениальности провал романа».

Для Шмелёва отсутствие религиозного сознания – глубокий душевный изъян. Писатель намечает сюжетную линию «продолжения» романа: это – исполнение Аглаей своей миссии («вести “идиота”»). Путь Аглаи-жертвы и Аглаи-подвижницы. Конечно, такая миссия возможна только в христианском контексте. (Ср. тайные опасения генеральши Епанчиной относительно возможного брака ее дочери с князем Мышкиным, препятствием к чему, как она догадывалась, могла явиться сексуальная несостоятельность князя.) [570]

В том же письме наличествует попытка «литературоведчески» связать образ Аглаи с чеховской героиней и с другим женским образом – уже из своего собственного романа. «Милый, Вы не чувствуете, что Чехов оттолкнулся от Аглаи (хоть чуть!) для “Мисюсь”?.. Он – сам воздыхал о… “Мисюсь-Аглае”… И вот, ныне чую: я, слепо, взял то же: Я должен раскрыть Дарью… Женщину-дитя… дать!» [571]Автор «Человека из ресторана» постоянно соотносит художественный опыт Достоевского как с собственным творчеством, так и с общими законами искусства.

Особенно занимает Шмелёва вопрос о связи образа Аглаи с её прототипом, с интимными фактами биографии Достоевского: «О Софье Ковалевской… Так у ней была ещё сестра, – кажется – зародыш “Аглаи”… Та “Аглая” – в которую был Достоевский влюблён (она ему рукопись рассказа принесла, и он – врезался!), мучила Достоевского, издевалась над ним… а он… что он вытворял! Это после смерти 1-й жены. Вот откуда зародился “идиот”, по моему домёку!.. Это – себя он, раздавленного… и – до-да-вил -таки. И – ухлопал свою “аглаю”… – она в революцию кинулась, с каким-то французом! (Аглая с политическим эмигрантом и плутом, тут и патер-иезуит припутан.)» Конечно, Шмелёв опирается на воспоминания С. В. Ковалевской, где описывается роман Достоевского с ее сестрой Анной Васильевной Корвин-Круковской, позднее вышедшей замуж за француза Жаклара, будущего участника Парижской коммуны. (Очевидно, на облик Корвин-Круковской наложились и некоторые черты А. П. Сусловой, сведения о которой могли быть почёрпнуты Шмелёвым как из российских, так и из эмигрантских изданий.)

Шмелёв сопрягает коллизии «Идиота» с изломами авторской судьбы. Он пишет о романе очень лично и очень страстно. «Испорчен – гениально, но испорчен роман! По длиннотам – туда-сюда (ужасно!), но, главное – переломил, не пощадил уже данные – дивные души!.. Но и длинноты – как самостоятельны, вне романа – великолепны. Хоть часто – шарж, памфлет, карикатура. Какой страстный, ре-жу-щий ум! Какой… зонд ! Как много читал! Подумать: умер в 60 лет! Что бы натворил!.. Ведь всё – заготовка была, а “к столу”-то обеда так и не подал: всё еще было… в кухне ! Ему, может быть, и легко, повару-то… знает сыть-вкус (и как будет перевариваться), а “господа” (читатели) – обижены … судьбой и – кончиной повара . Всё его творчество – только стряпня , гениальная… ещё не вылит “пломбир” в форму, еще только (больше) соуса , а… отбивные ещё ждут плиты…»

Поразительно, что, рассуждая о творчестве Достоевского и, безусловно, признавая гениальность писателя, Шмелёв рассматривает важнейшие его произведения как некий пролог, пролегомены к «основному тексту». Разумеется, подобное мнение не высказывалось публично.

И, наконец, следует сказать ещё об одном «странном сближении».

В письме 1937 г. Шмелёв описывает своё триумфальное выступление в Праге, посвящённое 100-летней годовщине со дня смерти Пушкина. Это послание – едва ли не «полная рифма» к письму Достоевского к жене от 8 июня 1880 г., где потрясённый автор сообщает Анне Григорьевне о грандиозном успехе своей Пушкинской речи – восторженных овациях публики, обмороках в зале и т. д. Шмелёв, в свою очередь, пишет: «Были слёзы, объятия, сумасшедшие письма, подношения. Одна девчурка-гимназистка (16 л.) написала в бредовом письме – “Зачем Вы посетили нас” – и т. д. Словом – национальный фронт раздвинулся и поглотил “врагов”». По смыслу и тональности это прямо перекликается со словами Достоевского: «Зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рёв, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими …» [572]Знаменательно, что и Достоевский, и Шмелёв расценивают свои выступления прежде всего как идейную победу, как успех «нашей» партии. «Какой-то профессор старый, пронзив меня взглядом, изрек: “ это – выше (!! —?) Слова Достоевского!”. Были и другие глупости. А я счастлив одним: наша взяла, и – живёт наше ! Все “врази” расточились, притихли, сникли… ибо я говорил и утверждал… Пушкиным!» Вопросительные и восклицательные знаки, в эпистолярном смятении поставленные Шмелёвым после слова «выше», весьма напоминают смущение Достоевского, которому Страхов передал слова Льва Толстого, что тот ценит «Записки из Мёртвого дома» выше всего, что было в русской литературе, включая Пушкина. («Как включая ?» – испуганно вопросил Достоевский.) Шмелёв пишет Ильину, что «получил – кроме всего невещественного, и вещественное: от группы нежных дам и проч. – дорогой несессер и дорожный бювар – с которыми не знаю что делать. И – такие взгляды, полные обожания , что… поспешил в обитель» (1937, II, 194). Это опять же почти буквально совпадает со сценой 1880 г.: «Я ослабел и хотел было уехать, но меня удержали силой. В этот час времени успели купить богатейший, в 2 аршина в диаметре лавровый венок, и в конце заседания множество дам (более ста) ворвались на эстраду и увенчали меня при всей зале венком…» Венок Достоевского и несессер с бюваром Шмелёва играют в обоих случаях одинаковую – знаковую – роль. «…Меня потрясло, – продолжает Шмелёв, – единодушное признание тысячной аудитории в Праге, – встал – без единого возгласа понудительного – весь зал, даже эс-эры» (1937, II, 199). Это «даже эс-эры» интонационно и смыслово совпадает с сообщением Достоевского, что после Пушкинской речи его «бросился обнимать со слезами» Тургенев ( даже Тургенев!). Через десять с лишним лет, вспоминая о тогдашнем своем триумфе, Шмелёв проводит историческую параллель: «Такая же – почти – “ошибка” Достоевского (о, не смею равняться! (8 VI 1880))! – раскалил, оглушил , унёс, воз-нёс! и – быстро пришли в себя… и подивились: “что за наважденье!..”» (1948, III, 337).