Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Подобные мелкие замечания лишь оттеняли тонкость эстетического чутья докладчика. Скепсис же последнего относительно третьего рассказа Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке» носит уже совершенно иной характер. «Об этом произведении Достоевского, – холодно замечает Хрущов, – мне пришлось высказываться печатно по поводу составленного для детей подбора выдержек из сочинений Достоевского под названием “Русским детям из сочинений Достоевского” (С.-Петербургские ведомости. 1884 г.). Я нашёл тогда этот рассказ вполне невозможным для детского чтения. <���…> По замыслу рассказ принадлежит к направлению обличительному. Обличитель обобщает ненормальный, быть может возможный, но исключительный случай замерзания ребёнка. Русский мороз берёт себе чистую невинную жертву» [578].

Докладчик прибегает к следующей, неотразимой, на его взгляд, аргументации: «В Москве и повсюду ёлки не устраивают никогда под праздник во время всенощной и тем паче накануне рождества. Ёлки в наших заграничных семействах те же, что детский бал, и поэтому религиозному чувству нашему крайне неловко приспособиться к поэтическому изображению ёлки для загубленных детей на небе у Христа. Ёлка, кругом которой вместо украшений витают души задохшихся, умерших голодной смертью, замёрзших детей, имеет в себе что-то уголовное, страшное, почему и писатель заставляет матерей этих детей плакать около ёлки, плакать там, где нет печали и воздыханий».

Желая придать своей точке зрения ещё бóльшую весомость, Хрущов обращается к фольклору и приводит «народную притчу» о злой мачехе, которая оставляет в лесу несчастную падчерицу: «Приходит Мороз, здоровается с девушкой; та отвечает: “Мороз, Мороз! Христос тебя нанёс” <���…> Таким образом, – победоносно заключает докладчик, – одно имя Христово спасает от напрасной смерти. У Достоевского смерть от мороза есть благо <���…> Но беспристрастно вникая в идею Достоевского, мы бы зашли далеко».

Последнее вовсе не входит в задачу оратора. Поэтому он даже пытается как-то извинить автора: «У талантливого писателя была цель, и цель добрая, высокая». Но благие намерения не искупают педагогических грехов: «Достоевский мог любить детей, но менее подходящего к детскому возрасту писателя не существует». Ещё долгие годы эта формулировка будет нести свою службу, ограждая умы русского юношества от «проклятых вопросов» Достоевского.

Цензурное попечительство о «русских мальчиках» особенно впечатляет, если обратиться к заключительным словам доклада: «А что до детей простого народа, то тут ещё есть и другое обстоятельство. Нужно ли это сопоставление <���богатства> и неприкрытой бедности, отчаянное положение искусанного морозом и замёрзшего за дровами мальчика и утехи и радости столичных детей на ёлке. По мнению моему, рассказ этот не для детей, и никак уж не для низших училищ».

В полном единомыслии с докладчиком особый отдел Учёного комитета определил: «Согласиться с мнением Хрущова, о чём и представить на благоусмотрение его сиятельства г-на товарища министра народного просвещения».

Спустя десять лет педагогическому начальству вновь пришлось высказать своё суждение по поводу сочинений Достоевского. И хотя к тому времени существенно изменился персональный состав особого отдела Учёного комитета [579], в деятельности этого министерского органа сохранилась известная последовательность. В протоколе заседания от 20 сентября 1896 г. [580]зафиксировано: «Слушали (ст. 1) доклад члена Аверкиева [581]<���…> о рассмотрении и одобрении для употребления в училищах <���…> отрывков из сочинений Ф. М. Достоевского: 1) “Представление” (из “Записок из Мёртвого дома”) <���…> “Летняя пора” (из “Записок из Мёртвого дома”) <���…> 3) “Верующие бабы” (из романа “Братья Карамазовы”) <���…> 4) “В барском пансионе”. Из романа “Подросток”…» «Всем известны достоинства сочинений Достоевского, – докладывает Аверкиев, – но известно также, что далеко не все произведения самых знаменитых писателей удобны для чтения детей школьного возраста», чей слух, по мнению цензора-рецензента, могут оскорбить такие ужасные «резкости и неприличия», как «вишь, подлая» и «бабёнка от мужа погуливает».

Далее следует заключение Аверкиева об отрывках из «Записок из Мёртвого дома»: «“Представление” и “Летняя пора” знакомят с бытом каторжных, и хотя в обоих отрывках этот печальный мир изображён с наименее мрачной стороны, тем не менее я полагаю, что нет причины желать ознакомления детей школьного возраста с бытом каторжных былых времен».

Характеризуя предлагаемый отрывок из «Братьев Карамазовых», Аверкиев довольно прозрачно намекает на несоответствие отдельных моментов романа ортодоксальной православно-христианской доктрине: «Одна женщина убивается о смерти малютки-сына, и старец утешает её. Другая кается в убийстве больного мужа; старец, утешая ее, говорит между прочим: “Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся”. Не знаю, насколько это согласуется со словами Спасителя: “Кто скажет слово на Духа Святого, тому не простится ни в сём веке, ни в будущем” (Мф. 12: 32)». «Вообще, – заканчивает Аверкиев, – отрывок этот по своему содержанию, по моему мнению, превышает понимание крестьянских детей школьного возраста».

Аверкиева, казалось бы, прежде всего заботят интересы маленького читателя. Но крайне интересно сопоставить его суждения с решением С.-Петербургского цензурного комитета, касавшимся отрывка из тех же «Братьев Карамазовых». Отрывок этот под названием «Рассказ старца Зосимы» предназначался издательской фирмой «Посредник» для народного чтения (т. е. и для взрослого читателя). В цензорском определении 1886 г. по поводу этого отрывка совершенно недвусмысленно указывалось, что он «не дозволен к напечатанию вследствие заключающегося в нем мистически-социального учения, несогласного с духом учения православной веры и церкви и существующим порядком государственной и общественной жизни» [582]. Нельзя не отметить в данном случае удивительного единодушия как «взрослой», так и «детской» цензуры.

Примечательно, что не одобрил Аверкиев и фрагмент из «Подростка»: «Действие происходит в среде, слишком непохожей на крестьянскую, а потому рассказ во многом будет непонятен для крестьянских детей школьного возраста». Очевидно, почтенный автор «Каширской старины» полагал, что малограмотным деревенским детишкам доступны лишь сюжеты, приличествующие их состоянию и не выходящие за рамки идиллического сельского быта.