Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Но любопытно, что автор «Бесов» выступает как критерий и при оценке корреспондентами современной им советской литературы. Сообщая Ильину о правительственном банкете в Париже в честь советской делегации, Шмелёв даёт характеристику тем, кто представлял на этом банкете отечественную словесность: «Представлена она, Дива наша, Ильей Эренбургом и Симоновым… Поют Ей “славу”. Как же “мелко плавал” в “Бесах” Фёдор Михайлович!.. Вот когда – прославили-то!.. Вовремя отошли Покойнички… Ну, представить себе теперь таких вот зрителей, как Фёдор Михайлович, Лев, Чехов, западник Тургенев!.. И – у всех заткнуты рты, но созерцать можно… просят даже! Гремит Русское могучее Слово… и – грозит!.. – великим Эренбургом! мировым!.. эх, Максима с Алёшкой-то (т. е. покойных Горького и А. Н. Толстого. – И. В .) не могли послать во славу России…» (1946, II, 435).

В переписке Шмелёва и Ильина затрагивается вопрос о сути и смысле отечественной словесности, в том числе о направленности её магистрального пути. И, попутно, об упущенных ею возможностях. «В русской литературе XIX века, – говорит Ильин, – писатели состояли нередко прямыми “сыщиками зла”, но сыщиками (простите Бога для!) – смакователями, аки “псы, возвращающиеся на блевотины своя”. Не Пушкин, не С. Т. Аксаков, не Толстой, не Лесков. Но Гоголь сам изнемог от этого, даже до смерти. Достоевский мечтал прекратить это. Тургенев, скудный в духовном видении, старался не впадать в это. Но Салтыков! Но любезные народники! И особенно народники “последнего призыва” – Бунин, Горький, Куприн. Начитаешься – и свет не мил , на людей не глядел бы, России стыдился бы…» (1949, III, 397). Это достаточно распространённая точка зрения – о вине русской словесности во всех последующих исторических потрясениях, о негативной доминанте в изображении ею русской жизни, несмотря на попытки (Гоголь, Достоевский) найти в действительности положительно-прекрасный идеал. Отзвуки этой популярной концепции доходят до наших дней. «Конечно же, – замечает уже на исходе XX в. И. Бродский, – Достоевский был неутомимым защитником Добра, то бишь Христианства. Но если вдуматься, не было и у Зла адвоката более изощрённого» [567].

Достоевский – неотъемлемая часть миросознания Шмелёва и Ильина. Он тот «магический кристалл», сквозь который они рассматривают коллизии русской истории и скитания национального духа. Но это отнюдь не означает, что они относятся к автору «Идиота» со слепым обожанием. В их эстетических суждениях всегда присутствует острый критический прищур.

В одном из писем Ильин, тонко ощущающий природу художественного текста, замечает: «Есть такой закон: эмоциональная взволнованность автора, не “снятая” в тексте, мешает художественному волнению читателя. Это есть у Достоевского в Бедных Людях. В “Хозяйке” это дебордирует [568]. Читатель не должен чувствовать, что автор его “умиляет” или “восторгает”» (1946, II, 520). В том же письме он говорит относительно старца Зосимы: «Святость – это головокружительно, это “дух занимается”; её если предположить – то уже много. В Карамазовых “Зосима”, изображённый так, мешает художественной убедительности. Художественная агиография – почти внутреннее противоречие. Однако Лескову и Толстому иногда удавалось». В свою очередь Шмелёв, сам бьющийся над образом старца в «Путях небесных», соотносит свой художественный опыт с опытом предшественника: «Ох, сорвусь на “старце”. Не задался он и Великому Достоевскому. Зосима… – отвлеченность (схема)» (1947, III, 16). Кстати, в другом письме он допускает, что для неокрепших душ тексты автора «Записок из подполья» могут представлять некоторую угрозу: «Правильно, что старцы не дают “Лествичника” неискушённым монахам, – да не соблазнятся. Трудно взбираться на высоту в 33 ступени!.. – как трудно и опасно многим внимать душекопателю-взрывателю Достоевскому» (1946, II, 475).

Шмелёв не устаёт обращаться к текстам Достоевского, вживаясь в их поэтику и стилистику. Он посылает Ильину рассказ «Почему так случилось (Профессор и чёрт)» – чистый ремейк, где идёт литературная игра с соответствующим местом в «Братьях Карамазовых».

Чёрт: «А, ведь, недурственно, меня-то, Фёдор-то Михайлыч, представил, а? И анекдотики мои… про нос, исповедальню, бретоночку-красотку?.. Повеселились наши. Да-а… Иван-то Фёдорович его… у нас! чиновником особых поручений, сверх штата, – масса кандидатов! Как ни вертелся, тогда-то, а признал: аз есмь!» (1945, II, 340).

При всём при том у Шмелёва существует к Достоевскому целая система художественных претензий – и это при почти безого ворочном восхищении его гением, особенно его провидческой составляющей. (Замечательно, что этических недоумений у Шмелёва и Ильина в отношении автора «Записок из подполья» не возникает.) Оценки героев неожиданны и порою жестоки: «Провал у Достоевского с Раскольниковым – явный , – ложь и ложь. Соня – ясна, а Раскольников – обманывает себя, нудящий неврастеник…» Но зато «Митя Карамазов – весь ясен, Алёша – от роду – “блаженный”, как Мышкин-юрод» (1946, II, 393). «Трепещу (за себя), после 3-го прочтения “Подростка”. Как так можно?.. Но ведь после “Подростка” – “Братья Карамазовы”!!! Очевидно, “Подросток” – какая-то подготовка… и “вьюнош” награждён (неудачно, в художественном смысле) мыслями самого Фёдора Михайловича» (1948, III, 263).

Автор «Лета Господня» в третий раз перечитывает не только «Подростка» (кстати, он вообще пристален к русской классике: признаётся Ильину, что «Войну и мир» перечитывает в седьмой раз). Последняя работа Шмелёва – предисловие к «Идиоту», написанное в 1949 г. для одного цюрихского издательства [569]. Эта статья замечательна по глубине и точности, однако в ней нет почти ничего из говорившегося Ильину. Суждения в письмах – резче, импульсивнее, парадоксальнее, чем в печатном тексте. И, конечно, более спорны.

Эти дни перечитывал (кажется, в 3 раз, после большого срока) «Идиот». Вбирал . Какое сумбурное построение романа! Сколько лишней (да, да!) нагрузки. Роман – гениальный и – неудачный . О технике – оставлю. Самое удачное – что за шедевр! – генеральша Епанчина! Я её взял всю – она влилась. Вот – истинная закваска русской женщины! Пусть – сумбурно, но в сём-то и – диво! (1947, III, 163–164).

Собственно, Шмелёв повторяет здесь некоторые претензии Достоевского, обращаемые им к самому себе как писателю: многословие, громоздкость композиции (вызываемая, как он полагал, срочностью работы) и т. д. При этом автор «Солнца мёртвых» столь внимателен к деталям романа, что спрашивает Ильина, что такое «ждановская жидкость» (употреблённая Рогожиным после убийства Настасьи Филипповны), каков ее состав, ибо во времена Достоевского не было формалина.