Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Незадолго до смерти Шмелёв напишет Ильину: «Читаю “Достоевский” Мочульского. Добротная работа. Лучшее из его писаний» (1948, III, 337).

Достоевский – последняя дума Шмелёва. Впрочем, он присутствует в тексте или подтексте всей переписки двух русских изгнанников (мы ограничились только наиболее выразительными примерами). Он существует в их сознании как лейтмотив, «код» русской культуры, как её национальный архетип. Следует помнить, что сам этот эпистолярный диалог приходится на годы, когда в метрополии количество изданий Достоевского, равно как и учёных сочинений о нём, неуклонно сокращается. Он становится на родине персоной нон грата. То особое напряжение, которое он вызывал в интеллектуальной жизни первых двух десятилетий XX в., в культурном поле Советской России почти неощутимо (хотя и предпринимаются попытки – снивелировав или сняв «последние вопросы» – вписать «защитника униженных и оскорблённых» в приемлемый для власти литературный ряд). Переписка Шмелёва и Ильина свидетельствует о том, что автор «Братьев Карамазовых» остаётся важнейшим духовным фактором в жизни русского зарубежья. Эмиграция как бы примеряет художественные пророчества Достоевского к свершившейся участи России и к собственной судьбе. Он во многом определяет мирочувствование интеллигентных эмигрантских кругов. Он – действующее лицо той мировой драмы, свидетелями и участниками которой стали люди, как оставшиеся в России, так и покинувшие её. Можно сказать, что место, занимаемое Достоевским в эпистолярии Шмелёва и Ильина, аналогично его присутствию в культурном сознании XX в.

Взаимоотношения русских писателей с цензурными инстанциями России – это, как сказал бы один романист, «вечная ночная тема». Она в равной мере имеет касательство и к истории государства, и к судьбам литературы. Без учёта этого фактора русская словесность неполна.

Существенно не только восстановить первоначальный авторский замысел и проследить судьбу произведения после того, как поставлена точка. Не менее важно выяснить позицию государственной власти, отношение её к отдельным представителям отечественной культуры, ценностям, этой культурой созидаемым.

Исследование цензурного механизма, его характера и направленности позволяет оценить «литературную политику» государства, которая иногда диктуется не столько трезвым стратегическим расчётом, сколько тонким социальным инстинктом. Этот инстинкт, эта «бдительность высшего порядка» оказывается зачастую роковым для произведения, созданного автором, с, казалось бы, вполне «благонадёжной» репутацией. Охранительная интуиция действует в подобных случаях как бы «независимо от имени» и в конечном счёте приводит к цензурному вмешательству. Достоевский умер при позднем взлёте всероссийской и на пороге мировой славы. Можно было бы думать, что обстоятельство это, равно как и закрепленная за автором «Бесов» «надёжная» политическая репутация, гарантировали его посмертные издания от каких бы то ни было цензурных поползновений.

Но дело обстояло не столь просто.

Приводимые ниже материалы, извлечённые главным образом из ленинградских архивохранилищ, позволяют проследить посмертное отношение к Достоевскому со стороны цензурного ведомства, выяснить социальную и психологическую мотивацию запрещения тех или иных его текстов, схватить, так сказать, саму динамику административной мысли [573].

Значительная часть документов разыскана нами в архивах министерства народного просвещения: в обязанности его Учёного комитета, высочайше учреждённого в 1856 г., входило «предупреждение распространения в публике таких издаваемых частными людьми всякого рода учебных книг и руководств <���…> кои по своему достоинству не заслуживают одобрения и не обещают той пользы, какой от издания сего рода желать надлежит» [574].

Законодательство 1860-х гг. о печати не затронуло прерогатив этого малоизвестного широкой публике органа. Более того, созданный в 1869 г. особый отдел Учёного комитета постепенно сосредоточивает в своих руках цензуру всех книг для так называемого «народного чтения», а также всех сочинений, поступающих в библиотеки низших и средних учебных заведений. Изучение журналов заседаний Учёного комитета даёт весьма интересные сведения о таковой его деятельности.

Достоевский не был обойдён вниманием этого учреждения.

8 марта 1885 г. (т. е. спустя четыре года после смерти писателя) особый отдел Учёного комитета рассматривает две брошюры: одна содержит рассказы «Столетняя» и «Мужик Марей», вторая – «Мальчик у Христа на ёлке» (все из «Дневника писателя» 1876 г.) [575]. Вопрос о допущении этих рассказов в библиотеки средних учебных заведений и народные школы был представлен на усмотрение тринадцати членов Учёного комитета [576]. О рассказах Достоевского давал заключение И. П. Хрущов [577]. «Оба эти рассказа, – благосклонно замечает он о “Столетней” и “Мужике Марее”, – составляют счастливое исключение из тех отрывков и рассказов из произведений Достоевского, которые включены были в книгу О. Миллера “Русским детям из сочинений Достоевского”. Исключительный характер рассказов состоит в том, что в них не очерчивается мир страданий, порождённых особого рода развратом и преступными деяниями целой среды, в которой действуют надорванные люди, будущие преступники».

Кратко изложив содержание «Мужика Марея», докладчик ставит в заслугу автору, что в этом рассказе «отражено мягкое, ласковое чувство грубого и чёрствого на вид мужика».

Но одобрив в общем представленный рассказ, Хрущов отмечает некоторые досадные, на его взгляд, отступления от «правды жизни»: «Автор как бы особенно умиляется тому, что крепостной, не думавший и не гадавший тогда о свободе крестьянин, был исполнен нежности к барчонку. Мы не разделяем этого удивления: никого так не любили искренно крестьяне, как детей своих господ. Не раболепство городской дворни, а свежая, непритворная ласка и любовь мужиков обдавала господских детей, когда они приезжали в село своё», – так элегически завершает Хрущов разбор «Мужика Марея».

Благодушие докладчика распространяется и на «Столетнюю»: «Тут всё мягко, задушевно, гуманно, потому опять является повод направить этот рассказ в библиотеки детей средних учебных заведений». Правда, рекомендовав таким образом упомянутые произведения, Хрущов даёт понять, что он делает это с нелёгким сердцем: «Для народного училища не вполне подходят оба рассказа. Это восхищение мужичком, приголубившим ребёнка, равно как этюд мещанской сцены, утратят всю тонкость намёков в среде людей простого быта, почему едва ли будут занимательны».