Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Когда молодая жена М. М. Достоевского Эмилия Фёдоровна была беременна вторым ребенком, Фёдор Михайлович-старший написал брату: «Ежели будет у тебя дочка, то назови Марией» [644]. Разумелось – в честь их покойной матери.

Михаил Михайлович выполнил желание брата, совпадавшее, видимо, с его собственным. Когда тот уходил на каторгу, Маше не было шести лет; когда вернулся из Сибири – исполнилось пятнадцать. «Хорошенькая девушка и отличная музыкантша» [645], она, по свидетельству наблюдательной современницы, интересовала молодых людей, бывавших в доме её родителей, гораздо больше, нежели её знаменитый дядя, который, к слову, нежно любил племянницу. Консервато́рское образование и несомненная музыкальная одарённость дали ей возможность после смерти отца материально поддерживать семью. Музыка, бывшая «любимым наслаждением» её деда Михаила Андреевича, стала главным источником существования для внуков.

Потомки Марии Михайловны были убеждены, что именно её, сидящую у рояля, изобразил И. Е. Репин на своей картине «Не ждали». Эта легенда льстила семейному самолюбию. Неважно, что в отличие от героя картины, Достоевского ждали – долго и упорно, и его возвращение из Сибири ни для кого не стало сюрпризом.

В 1867 г. Маша вышла замуж за 27-летнего воспитанника духовной академии Михаила Владиславлева, посещавшего дом её покойного отца ещё в качестве постоянного автора «Времени» и «Эпохи». Надо отдать ему должное: он женился не на дочери редактора, а на сироте. Она предпочла его тоже неравнодушному к ней и тоже делавшему ей предложение – о чём упоминалось выше – 45-летнему поэту Полонскому («Мой костёр в тумане светит…» не напророчил ли подобный исход?). Марии Михайловне пришёлся больше по сердцу «здоровенный мужичина с широким, плоским лицом, с раскосыми глазами, глядевшими прочь от носа». Дочь Ф. М. Достоевского утверждает, что размолвка её отца с Владиславлевым произошла главным образом оттого, что отец не был приглашён любимой племянницей на свадьбу. И ещё потому, что, по мнению Владиславлева, Достоевский в лице Раскольникова оскорбил русское студенчество. Первая версия вполне правдоподобна. Что же касается второй – очень сомнительно, чтобы убеждённый консерватор, противник материалистических новаций, а в будущем благонамереннейший ректор Петербургского университета толковал об авторе романа в той же тональности, что и не расположенные к нему прогрессивные критики. Скорее всего, причина была всё та же: семейственные попрёки. Достоевского обвиняли в том, что, соблазнив редакторством Михаила Михайловича – дабы в его журнале печатать свои сочинения, якобы не принимаемые в других изданиях (это «Записки-то из Мёртвого дома», которые с руками оторвал бы любой издатель!), – он тем самым ввергнул в пучину бедствий семейство брата. Впрочем, существует ещё одно, не отмеченное до сих пор, указание на причину семейной ссоры. И, как думается, самое капитальное.

В своём женевском дневнике Анна Григорьевна вспоминает о разговоре, который состоялся у неё с будущим мужем в первые дни их знакомства. Упомянув о семействе покойного брата, Достоевский поведал, «как жених, дочь и мать собирали совет, желая отстранить его от дела, а когда он сам отстранился, то мать же пришла просить, чтобы он её не оставил, а опять начал бы помогать, как это было и прежде» [646]. Из чего следует, что против фактического редактора «Эпохи» был предпринят семейный демарш: жених (Владиславлев), дочь (Мария Михайловна) и мать (Эмилия Фёдоровна) пытались оттеснить его от руководства журналом. Учитывая те добровольные жертвы (в том числе материальные), которые Достоевский принёс для спасения издания брата, это было неблагородно. И если вдове Мих-Миха писатель, судя по всему, простил этот неразумный «наезд», то к оборотистому жениху у него могла возникнуть стойкая неприязнь. Кстати, неприглашение на свадьбу было, скорее всего, не причиной, а следствием этого родственно-издательского конфликта.

Достоевский был сильно раздражён против Владиславлева и в одном из писем именовал его «негодяем-мужем» [647]. Хотя, казалось бы, ему должны были быть симпатичны воззрения философа-идеалиста, пусть даже и обладавшего, на взгляд В. В. Вересаева, «лицом уездного лабазника» [648]. Но особенно глубоко переживал он ссору с племянницей. В рулеточном Гомбурге, играя напропалую, видел во сне жену «негодяя-мужа», с которой он якобы помирился. Сон оказался в руку: по возвращении Достоевских в Россию отношения были восстановлены.

Неизвестно, посещал ли Достоевский лекции Владиславлева. (На чтениях Вл. Соловьёва он, например, присутствовал.) Одни слушатели уверяют, что лекции эти «отличались ясностью и отчётливостью изложения» [649]. Другие (тот же Вересаев), напротив, констатируют, что читал Михаил Иванович бездарно. « Многоуважаемейший (слог Владиславлева)», – замечает Достоевский в одном из писем, намекая, очевидно, на семинарское происхождение родственника. Тот, кстати, был ещё и прижимист. Ныне здравствующий правнук философа со слов своего деда, родного сына М. И. Владиславлева, сообщает семейную байку – как прадед, должный представиться государю, решил сэкономить на лосинах. Заметивший подобное нарушение этикета император Александр III, слегка щипнув ректорские панталоны, интимно шепнул на ухо представляемому: «Почём брал, Михал Иваныч?» [650]

Но уж вовсе не анекдот – капитальная «психологическая теория» Владиславлева, выводящая меру почитания и уважения того или иного лица из суммы его доходов. «Хохот перекатывался по всему Петербургу. Студенты справлялись друг у друга, сколько кто получает в месяц денег, и определяли, к кому кто должен питать презрение, к кому уважение и восхищение» [651]. То есть – кому быть многоуважаемейшим : философа подвёл слог.

Как бы то ни было, Михаил Иванович совершил одно благое дело. Будучи сыном старорусского сельского священника, именно он присоветовал Достоевским проводить летние месяцы в Руссе: детям полезны соляные ванны. Полезны они и дамам. Наконец-то «обитель дальная трудов и чистых нег» была обретена.

Конечно, Старая Русса – не Достоево и не Даровое: её трудно причислить к разряду родовых гнёзд. Однако «аура присутствия» в сильнейшей степени осеняет это скупое пространство. И не только потому, что Скотопригоньевск последнего романа вобрал в себя природу и топографию места.

Старая Русса – единственная точка на карте России, выбранная свободным сердцем художника. Москва – это место рождения, назначенное судьбой. Петербург – город, куда он был отдан в учение и который приковал его к себе цепями работы и долга. Омск и Семипалатинск – там он оказался отнюдь не по собственной воле. И лишь Старая Русса – вольный выбор его души, пусть и сделанный не без подсказки здешнего уроженца.