Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

На исходе рокового 1917 г. родственником Достоевского владеют дурные предчувствия. Он говорит, что тюрьмы (не те ли чаемые «общественные темницы»?) уже переполнены «и скоро свободных мест не будет, а достойных тюрьмы оказывается ещё очень много». Террор пока ещё не обрушился на страну, но признаки его – налицо. «И вот <���…> Троцкий со сладострастием гориллы» уже намекает на пользу, приносимую одной «французской машинкой», которая радикально укорачивает людей. Большевики, в партийной программе которых помимо свободы слова, собраний, союзов и т. д. значилась также отмена смертной казни, придя к власти, немедленно требуют её восстановления. «…Удивительно, – восклицает Владиславлев, – как быстро усвоил себе готтентотскую логику лидер большевиков, видный революционер, автор крупного научного труда (“Развитие капитализма в России”), едва только развращающее начало власти попало в его руки». Нижегородский наблюдатель различает только одну положительную сторону большевистского эксперимента: он «послужит предметным уроком истории, от которого народ поумнеет». Автор не в силах предположить, что длительности урока с лихвой достанет на его собственную жизнь и на жизнь его детей и внуков.

Итак, Владимир Михайлович поначалу не принимает Великий Октябрь . Но против исторической необходимости нет приёма – и он, старый социалист, с головой уходит в кооперативное (не путать со всеобщей коллективизацией!) движение. В конце 1920-х он едва не получит срок – к счастью, не в качестве врага народа, а «всего лишь» по обвинению во взяточничестве. Однако на судебном процессе с блеском отвергнет инсинуации. При этом пригодилась данная ему аттестация старых большевиков, которых, если судить по формулировке, позволительно заподозрить в знакомстве с его давней брошюрой: «У Владиславлева могут быть серьезные политические ошибки, но в его личной честности сомнений быть не может!» [654]Тогда эти понятия ещё допустимо было разводить. В 1930-е, «крупный, рослый, с залысинами, с бородой и румяными щеками», он ещё бодр и во время событий учит испанский. Он пишет также «Воспоминания» и просит за них у того же Бонч-Бруевича 500 рублей в качестве аванса: денег на перепечатку (в отличие от декабря 1917 г.) у автора нет. Интересно, где эта рукопись ныне?

Неплохой шахматист, он в военную пору проводит сеансы одновременной игры в госпиталях: его там за это подкармливают. 14 февраля 1943 г., возвращаясь после игры, он падает на дороге и ломает кости бедра. Во время недолгой болезни начинаются точечные кровоизлияния в мозг. Ухаживавшая за ним жена однажды находит его «бледным как полотно и с остановившимися глазами». Ему было 75 лет.

По какому-то мистическому капризу (телеграфа или судьбы?) родственники получат телеграмму о его смерти дважды – с интервалом в год: «день в день».

Его вторая жена доживёт до 87-ми и умрёт уже при Хрущёве.

Владимиру Михайловичу, человеку яркому и самодостаточному, не было нужды подчёркивать свое родство с Достоевским. Интересовался ли он более отдаленными предками? Внук (по отцовской линии) и праправнук (по материнской) священнослужителей – сословия, чья плодовитость вошла в поговорку, – он тоже оставил пятерых детей, не считая приёмных.

Старший сын Александр – «высокий, широкоплечий, с мягкими как пух, светлыми волосами» – служит почвоведом, инструктором кооперации, педагогом, экономистом. Ходивший в детстве по грибы с Максимом Горьким, он меняет профессии и скитается по всей стране: Самара, Алтай, Муром, Армавир и т. д. Он пережил голод начала 1930-х, когда на его глазах «утром в большую арбу» собирали трупы людей, умерших за ночь на улице.

И вот наконец он перебирается поближе к теплу – в Геленджик. Там бухгалтерская ревизия едва не упекает его (как некогда и отца) на тюремные нары. После этого он вспоминает о музыке.

Музыкальное одушевление, столь сильно выраженное в потомках М. М. Достоевского, берет своё. Аккомпанировавший некогда А. Вертинскому (которого он называл Сашкой и утверждал, что «у них были одни хорошие брюки на двоих»), он заканчивает свои дни в Батуми – в должности фортепианного мастера, поражая заезжих джазистов виртуозным умением оркестровать их музыкальные идеи. В возрасте 59 лет, как бы спохватившись, он вознамеривается поступать в Гнесинское училище. Но музыка – не единственная отрада. Как и отец, обладая блестящими шахматными способностями, Александр Владимирович не позволяет обыграть себя ни одному из местных курортников: другой мог бы благодаря этому прилично существовать.

Его письма отличаются волевым, энергичным, дежурнонапористым слогом (вообще характерным для эпохи), из коего не выламываются даже слова, произносимые, как он сам признаёт, «иногда даже с тяжёлым вздохом». Во время Суэцкого кризиса 1956 г. он не одобряет образ действий нашего ближневосточного друга: «Зачем в такой острый момент понадобилось г. Насеру брать канал?» Беспокоит его и одномоментная с Суэцем кровавая «венгерская каша». При этом он не очень доверяет бумаге, ибо и сам он, и его корреспондент (по некоторым сведениям – случайно встреченный им на пляже бывший работник органов) – «оба мы замечали следы вмешательства в нашу переписку!» (И это – спустя почти век после негодований Ф. М. Достоевского относительно перлюстрации его писем: в этом отношении в России мало что изменилось.)

Впрочем, у него есть основания опасаться чужого глаза. Толкуя, например, об «ухищрениях» наших дипломатов, ратующих в ООН за свободу других народов, он в сердцах добавляет: «…а у нас уже нет не только сахару, но и гречневой и пшенной крупы, нет масла, невозможно купить простую лампочку электрическую». Белый хлеб подобен замазке; чёрного нет вообще. (Не слишком ли многого он хочет, свидетель голодомора 1930-х?) Тарифы на электричество таковы, что батумские жители поголовно переходят на керосинки. «Это ли не издевательство над светлой памятью Владимира Ильича?!» – с чувством восклицает правнучатый племянник автора «Бесов». Он убеждён, что тут не обошлось «без вредительства».

Пописывавший когда-то статейки в газетах и даже сочинявший – хотя бы и «для внутреннего употребления» – некие повествования про великих людей, он на исходе жизни возжаждет сценического успеха. К столетнему чеховскому юбилею он начнёт пробивать то ли новую версию «Чайки», то ли пьесу собственного сочинения, в которой (и в этом усматривается её великое достоинство) «нет ни чеховской грусти, ни тоски по лучшему миру на земле». Зато «политически она насыщена не в пример всем прочим пьесам Чехова» – так не без гордости аттестует он собственное детище. Он уполномочивает своё доверенное лицо показывать пьесу в различных театрах, но при этом не терять бдительности и не выпускать ее из рук до тех пор, «пока они не начнут разговор о договоре».