Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Она пришлёт для «Хроники» несколько добавлений и уточнений, в том числе копию «Автобиографии», написанной её матерью.

Впрочем, характер сказывается всегда. «Не хочу огорчать вас, – писала Наталья Александровна Н. Н. Богданову в январе 2004 г., – но буду откровенной – мне не понравилось, как вы отредактировали мои записи! Вы совершенно исковеркали мои воспоминания – получились отдельные, не связанные между собой отрывки. Вы совершенно убрали все негативные сведения о моем отце!.. Как я росла? В какой обстановке?» Она выговаривает своему корреспонденту (который после встречи с ней почтительно засвидетельствовал: «Выглядит удивительно бодрой и моложавой для своих 82 лет», «считает своим прямым долгом помогать другим людям»), в частности за то, что ему пришлись по душе детские воспоминания её сводной сестры. «Ещё бы! Она росла в актерской музыкальной среде, её окружало искусство. А нас троих воспитывала неграмотная няня [656], и жили мы в нищете!»

С Евгенией Александровной, четвёртой из сестёр Владиславлевых, музыкой действительно занимался отец: он, очевидно, и олицетворял собой окружающее искусство. Но музыка – при отсутствии слуха – не стала профессией. Как и её сводная сестра Вера, Евгения сделалась художником (через дефис можно было бы написать: оформителем, если б не её оригинальные картины, которые нравятся родным и друзьям). Она живет в Батуми, где жил и её родитель: ныне – в чужой стране. Там нечасто вспоминают о её принадлежности к знаменитой семье. Жаль, однако, что в отличие от прочих классиков Достоевский так и не побывал на Кавказе…

…Когда отец четырёх дочерей Александр Владимирович Владиславлев умирал в больнице от рака желудка, он, как говорили его соседи, плакал и звал «какого-то Мишу». На следующий день пришла телеграмма: умер младший брат-погодок Михаил – причём от той же болезни. Старшему Владиславлеву об этом, естественно, не сказали.

…Не зря всё-таки в мужчинах этой семьи усматривалось сходство с могучим репинским персонажем. Брат Михаил мог ударом кулака выбить кирпич из печи. Но при этом – разумеется! – был музыкален. Сидя за инструментом, он закатывал очи горе́. Ему вообще было свойственно стремление к позе; современники говорят: артистизм. Он любил тонко намекнуть на свои гипнотические таланты. Но даже малые дети не поддавались его таинственным пассам. С другой стороны, существует семейная байка, как однажды ему при свидетелях удалось-таки загипнотизировать недоверчивого соседа. Последний, впав в транс, тут же признался, что служил офицером у белых. По пробуждении, осмыслив ужас произошедшего, испытуемый счёл за благо бесследно исчезнуть из города. Анекдот, надо признать, весьма правдоподобен.

Обучаясь в 1912–1914 гг. на юридическом отделении Московского университета (откуда был призван в армию), Михаил вместе с братом Александром сподобился угодить в агентурное донесение. Впрочем, по подозрению незначительному: как член нижегородского землячества, оказывающего материальную помощь межпартийному Красному Кресту. Этой забытой гражданской доблестью он, кажется, не кичился, хотя любил изображать из себя истого революционера и уже в зрелые советские годы напевал славный анархистский гимн – «Мы горе народа потопим в крови!»: намерение, если вдуматься, благороднейшее.

Он завершил своё начатое сорока пятью годами раньше юридическое образование (окончил институт!) в 1957 г., 65 лет – за три года до смерти. (Вспомним намерение брата Александра приблизительно в том же возрасте поступить в Гнесинское училище.) Казалось бы, подобная тяга к знаниям должна свидетельствовать о душевном здоровье и неиссякаемом оптимизме. Однако племянница М. В. Владиславлева утверждает, что в последние годы он был сумрачен и замкнут и она «ни разу не видела, чтобы он от души рассмеялся».

Он расходится с двумя своими жёнами, последняя из которых на 21 год моложе его. К старости остаётся один. «Всю жизнь на частных квартирах, – говорит та же племянница. – А когда получил свою в Сталинграде, жизнь уже кончилась».

На исходе этой жизни его находит тогдашний директор московского музея Достоевского Галина Владимировна Коган. Не без удовольствия пишет он брату Александру об этом позднем внимании, о том, что московская гостья «удивлялась нашей с тобой скромности, предлагала помощь даже в назначении пенсии» (по-видимому, персональной). Не заносясь в мечтах столь высоко, он надеется на содействие «хотя бы по части получения курорта на льготных началах». Его можно понять: даже для обретения тонны угля и двух кубометров дров приходится, по его словам, употребить «бездну находчивости, ссылаясь на достоинства предков».

Можно сказать, что автор «Идиота» продолжает печься о потомках Михаила Михайловича Достоевского. Возможно, в знак благодарности Михаил Владимирович перечитывает названный роман. «Хорошо писал прадедушка, – замечает он в письме к брату, несколько спрямляя родство (ибо Достоевский ему прадедушка всё же по боковой линии), – и, пожалуй, многое из современности близко подходит к картине, описанной им». Современность автор знает не понаслышке, поскольку долгие годы трудится адвокатом в различных концах огромной страны. И если от отца, В. М. Владиславлева, он унаследовал крепкую адвокатскую хватку, то с литературной наследственностью ему не столь повезло.

Ещё будучи относительно молодым человеком, он посылает В. Брюсову стихотворение «Осень» («Лист желтеющий и серый за стеклом окна дрожит, / И дождя поток холодный с крыши на землю бежит» и т. д.), на которое мэтр если и отозвался (что маловероятно), то не в самом лестном для автора смысле (тут уж можно не сомневаться). «А гонорар мне можете назначить самый обычный», – скромно пишет Михаил Владимирович, не допуская и мысли, что стихи его могут быть отвергнуты. И подписуется: Рассветов. Позже он неизменно будет подписывать свои творения «Владиславлев-Достоевский» – может быть, тайно надеясь, что имя откроет ему путь в большую литературу.

И, разумеется, этой же цели служит другое имя, которое, как кажется не ему одному, будучи украшено рифмой, непременно должно возвеличить автора. В 1947 г. он набрасывает план «Поэмы о Сталине»: «Как ручьи после разлива рек, как вода в <���нрзб> бегущая с гор, даёт урожай полям и садам, так и мысли Сталина, выраженные в пятилетних планах, разливаются по всему Союзу в виде тракторов, комбайнов, машин; в виде улучшения всей системы хозяйства…» и т. д. Это, конечно, не Шиллер, которого боготворили оба прадедушки , но в искренности чувств автору не откажешь.

«Страна твердеет в стальном усилии всей цепи городов и сёл (подробно)» – так прозой излагает он замысел поэмы, которая, как он уверен, должна воплотиться в подлинный лирический шедевр.