Михаил Бойцов - Бог, Рим, народ в средневековой Европе

Утверждать, будто соратникам Рудольфа IV историзм был не присущ вовсе, все же несправедливо. Они прекрасно улавливали изменчивость времен хотя бы применительно к материальной стороне текста. На сегодняшний непрофессиональный взгляд, грамоты Генриха IV, Фридриха I, Генриха (VII) и Фридриха II внешне довольно похожи. Однако фальсификаторы старались не хуже нынешних палеографов уловить и передать самые мелкие особенности каждой из них, очевидно понимая, что правила оформления государевых дипломов со временем менялись — даже если не менялась сущность императорской воли. Логика текста, языковые обороты, метафоры могли оставаться неизменными, но пергамент, шрифт, написание особо значимых слов, канцелярские пометки с течением времен обязательно изменялись. При этом давние документы сильно не похожи на сегодняшние, а те, что были созданы в пределах последней сотни лет (вроде привилегии короля Рудольфа I), напротив, практически ничем не отличаются. Ход мысли здесь — не историка, а канцеляриста и архивиста, что заставляет нас обратить внимание на то, сколь заметно те или иные институции влияют на формирование исторической памяти. По сути сама мысль о создании «Большой привилегии» не могла появиться в голове у Рудольфа IV или Иоганна Риби, если бы в их распоряжении не было разобранного княжеского архива, где в относительном порядке хранились документы за несколько веков. Еще в XIII столетии наличие таких архивов у германских князей не было само собой разумеющимся. У князей часто не имелось постоянных резиденций, их дворы разъезжали по всей стране, а то и за ее пределами. Важные грамоты можно было сдать в монастырь, приближенный к правящему дому, каким у Габсбургов был Клостернойбург. Это обеспечивало надежное хранение документов, но, естественно, затрудняло повседневное обращение к ним княжеской канцелярии. Только создание собственного княжеского архива и систематическое использование его в работе канцелярии могло породить тот род историзма, который характерен для создателей «Большой привилегии». Именно поэтому ее исследователям стоит обратить внимание на разбор герцогского архива весной 1358 г. Институциональное развитие влияет на сознание вообще и на историческое сознание в частности.

В стремлении Рудольфа IV легитимировать сегодняшние политические амбиции с помощью правильным образом выстроенного минувшего не обнаруживается ничего революционного. Если бы фальсификаторы обошлись без изготовления Heinricianum, их произведение вошло бы в классику жанра как типичный пример средневековой политической подделки — разве что необычно подробной и разносторонне разработанной. Однако обе крайне рискованные грамоты «языческих императоров», без которых сочинители так и не смогли обойтись, придают всему памятнику особый колорит. Они свидетельствуют о серьезном сдвиге в системе ценностей, сопровождавшемся переменами в отношении как к прошлому, так и к настоящему.

Во-первых, ощущение себя в качестве члена политического сообщества стало превалировать над ощущением себя как члена сообщества религиозного. Если бы дело обстояло иначе, то Австрия получила бы свои основополагающие привилегии от христианских государей — Константина, Феодосия Великого, Карла Великого, а то и от римских пап. Язычество Цезаря и Нерона воспринимается сочинителями, конечно, как препятствие, но препятствие преодолимое. В то же время аргументация «от империи», а не «от веры» не стала еще само собой разумеющейся: авторы «Большой привилегии» сами переживали внутренний конфликт, передав его в рассуждении «Генриха IV» о том, что указы языческих государей могут иметь силу для христиан только после одобрения их христианским правителем.

Во-вторых, возникла потребность, видимо, в более глубокой, нежели ранее, разработке «исторического обоснования» для сегодняшних претензий. «Исторический фундамент», возведенный в «Большой привилегии», необычно глубок и выстроен в целом весьма умело. Ее авторы отличаются неожиданно тонкой игрой с контекстами: обе «древнейшие» привилегии не выбалтывают о себе все сразу, а дают заинтересованному читателю возможность самому постепенно доходить до понимания того, в каких исторических обстоятельствах они якобы были составлены. В этом случае к умолчаниям наших грамот историку следует прислушиваться не меньше, чем к их словам: именно умолчания поставляют ценные сведения об историческом кругозоре австрийского князя и его современников. Ведь авторы фальшивки рассчитывали на то, что сознательно оставленные ими лакуны в картине прошлого читатель сможет легко восполнить из запаса собственных знаний. К примеру, если в грамоте Цезаря не говорится о его кампании по завоеванию Подунавья, то лишь для того, чтобы «целевой читатель» сам вспомнил о ней. Соответственно историку следует исходить из того, что это выдуманное военное предприятие, о котором толком не сказано ни слова, было действительно широко известно — как минимум при габсбургском и люксембургском дворах.

В том, что для легитимации амбициозных планов Рудольфа IV он сам и его помощники решили использовать образы античных императоров, не стоит еще усматривать приближение Ренессанса. Зависимость, скорее, обратная: итальянский Ренессанс был порожден тем же сдвигом в образе мыслей, который к северу от Альп выразился, помимо прочего, в изобретении «Большой привилегии». Сама же историческая легитимация «поверх религиозного пограничья» из классической Античности стала, похоже, общей тенденцией, подготовленной не в последнюю очередь долгой практикой обращения с законодательством Юстиниана, включившим немало норм «языческих императоров».

Не будем забывать, что создателями Большой привилегии числились не только античные, но и средневековые императоры и короли. За этим угадывается не просто почтение фальсификаторов к самому институту империи, которое и так очевидно. Приняв корону в римском храме св. Петра в 1355 г., Карл IV стал первым полностью легитимным императором со дня кончины Генриха VII в 1313 г. Ситуация, в которой венские фальсификаторы взялись за свои труды, должна была восприниматься ими как совершенно необычная: во главе империи стоял государь, признанный папским престолом, всеми курфюрстами и остальными князьями империи. Такого не было на памяти уже двух поколений. Власть Карла IV никем не оспаривалась, а значит, и империя как институт представала вышедшей, наконец, из долгого кризиса и находившейся на многообещавшем подъеме. Впечатляющие церемониальные акты, сопровождавшие принятие Золотой буллы 1356 г., как раз и должны были показать, что империя, обретшая, наконец, легитимного главу, сильна как никогда. В этих конкретных политических обстоятельствах представлять империю в качестве оси времен и гаранта раз и навсегда установленного порядка было куда резоннее, чем, скажем, 15–20 годами ранее — при отлученном от церкви императоре, к тому же то ли вовсе узурпировавшем свой сан, то ли получившем его весьма сомнительным, до той поры вовсе неслыханным, образом.