Михаил Бойцов - Бог, Рим, народ в средневековой Европе

Невозможно представить себе, чтобы «Нерон» предполагал задействовать такой механизм против внешних противников или, тем более, императора. Поэтому мутным источником тех adversitates, которые Рудольфу IV при помощи Нерона следовало немедленно и навсегда пресечь, должны были стать соседние князья или же, скажем, швейцарские общины, то и дело бунтовавшие против Габсбургов. Скорее всего, «Нерон» имел в виду каких-то конкретных соседей, в которых герцог ощущал для себя угрозу, но что это были за соседи, в сохранившихся документах пока не просматривается.

Было бы неосторожно утверждать, будто в работе венского творческого кружка выразились типичные представления средневековых интеллектуалов об историческом прошлом. Правильнее говорить о сложном соединении традиционализма и новаторства, притом соединении, видимо, весьма показательном для «состояния умов» именно того времени, того региона и той группы образованных князей и ученых-юристов. Традиционной была презумпция, что между эпохами, которые мы называем Античностью и Средневековьем, не было цивилизационной грани в сегодняшнем понимании. Собственно, и разных эпох не было, а Юлий Цезарь и Карл IV занимали свои места в общем для них обоих временно́м и политическом континууме. Разве не был Карл IV очередным императором римлян в ряду, начатом Юлием Цезарем? Сама же Римская империя, основанная тем же Юлием Цезарем, пребудет до Второго пришествия (что ясно следует хотя бы из авторитетного объяснения св. Иеронимом стихов 31–35 из второй главы Книги пророка Даниила), а потому она и составляет важнейшую основу единого исторического времени, в котором рядом могут сосуществовать Юлий Цезарь и Карл Люксембург. Поскольку это время гомогенно, то ничто не мешает, например, представлять себе Цезаря в средневековых доспехах — и художники действительно так и изображали «основателя Римской империи», притом не только до Рудольфа IV или при нем, но и спустя еще столетие после него. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на цикл шпалер (илл. 6 и 7), изготовленных для герцога Бургундии Карла Смелого (или, возможно, для его придворного Гийома де ла Бома) [379] Rapp Buri A., Stucky-Schürer M. Burgundische Tapisserien. München, 2001. S. 77–113. .

Если внутри этого континуума и проводилась демаркационная черта, то совсем иного рода, нежели сегодняшний глубокий разрез между Античностью и Средневековьем. Своего рода пунктир, как мы видели, отделял языческую Римскую империю от империи христианской. Габсбургские фальсификаторы старались и эту пограничную линию стереть, будучи, впрочем, далеко не первыми. Стереть не до конца, разумеется, но до такой степени, которая позволила бы образам из античного прошлого служить легитимацией для сегодняшних политических нужд. Конечно, античные примеры охотно приводились средневековыми авторами и ранее, но одно дело — ссылки в нравоучительных или образовательных целях, совсем другое — в вопросах юридических. По мнению Рудольфа IV и его соратников, грамоты «Цезаря» и «Нерона» можно было при необходимости предъявить в суде, поскольку они не утратили своей юридической силы, тем более что их подтвердил христианин Генрих IV. Если принять во внимание, что Цезаря от Рудольфа IV отделяло 15 веков, то глубина правовой памяти суда и степень юридической когерентности империи, как их ощущали фальсификаторы, внушает почтение. Достаточно представить, как сегодняшний злостный должник по квартплате представляет в суде грамоту с наследственной привилегией, полученной его предками от Владимира Святого и освобождавшей их со всем потомством от уплаты любых поборов вплоть до Страшного суда. Вот только Владимир Святой века на три ближе к сегодняшнему дню, чем был Юлий Цезарь ко дням Рудольфа IV.

Здесь можно, конечно, сказать, что венские фальсификаторы с такой легкостью перекидывали мосты через бездну времени именно потому, что не в состоянии были даже толком оценить ее истинную протяженность. Их сознанию недоставало историзма, понимания постоянной переменчивости времен, отчего минувшее представлялось им стабильным, практически неизменным и плавно перетекавшим в столь же стабильное и неизменное настоящее. Историческое воображение авторов «Большой привилегии» словно скользило беспрепятственно в глубины былого по гладкой поверхности прошедшего времени, тогда как сегодняшнему историческому воображению приходится преодолевать своего рода силу трения и всяческое иное сопротивление, вызываемое «шероховатостью» различных времен и трудными стыками между ними.

В том, что касается легкости скольжения в прошлое, Рудольфа IV со товарищи вряд ли можно отнести к новаторам — здесь они выступают традиционалистами. Что античная история, что священная всегда представлялись средневековым интеллектуалам не столько отдаленными во времени, сколько почти сегодняшними. И Рождество, и крестные муки Христа, и Воскресение переживаются истинным христианином как события, повторяющиеся если и не ежедневно, то еженедельно или же — самое редкое — ежегодно. Да и одна из главных функций христианских реликвий состоит как раз в том, чтобы втягивать далекое, но релевантное прошлое в сегодняшнее настоящее. Если храм посвящен раннехристианскому мученику, да к тому же хранит его гробницу, то прихожанин может общаться с жертвой нероновых гонений почти как со своим современником: обращаться к нему с просьбами, получать от него милости, благодарить за них… Реликвии (как и memoria в целом) поддерживают «осовременивание» прошлого в сознании христиан, но вряд ли формируют этот принцип. Скорее наоборот: острая потребность в приближении на расстояние вытянутой руки релевантного прошлого (и его значимых персонажей) и привела сначала к распространению, а потом и к закреплению культа реликвий. Одна из причин (далеко не единственная, конечно) заката культа реликвий тоже будет состоять в изменении отношения европейцев ко времени — в частности, к смене их релевантного прошлого.

У истоков этих общеевропейских перемен стояли, как известно, итальянские гуманисты. В конечном счете именно они добьются того, что релевантным временем для европейцев станет классический Рим — тот самый, которым правили Юлий Цезарь и Нерон. Особо стоит вспомнить о гуманистах-эрудитах с их стремлением восстанавливать всевозможные детали минувшего. Осмысление постепенно накапливавшихся ими больших и малых отличий прошлого от настоящего и привело в конечном счете к нарастанию той самой «шероховатости» времен, что не позволяет нам сегодня так легко скользить вдоль оси времени в далекое прошлое. Авторам «Большой привилегии» тяга к точному воспроизведению исторических деталей еще не присуща. Фальсификаторы воспроизводили расхожие в их среде суждения, либо курсировавшие в устной форме, либо же взятые из современной им литературы. Тем не менее венские хитрецы очевидно исходили из того, что их знаний вполне достаточно для создания образа минувшего, который выглядел бы убедительным в глазах их главного читателя — Карла IV — и его окружения. Иными словами, их питала уверенность в том, что и при императорском дворе в истории Рима разбираются точно так же, как они сами — не хуже, но и не лучше. Собственно, даже самой градации на «лучшую» и «худшую» осведомленность в римской истории еще не могло быть в сознании фальсификаторов: это гуманисты будут вскоре щеголять точностью своих познаний перед другими гуманистами, чуть менее начитанными…