Иван Беляев - Вацлав Гавел. Жизнь в истории [litres]

Чехословакия в этом сложном процессе заметно отставала. Диссидентское движение явно уступало польскому, а партия и правительство, в отличие от своих венгерских коллег, слишком опасались перестройки. «Чехословацкое политическое руководство не отличалось мудростью, это было руководство геронтократическое, и в глазах общественности оно выглядело в высшей степени смешно. Оно не хотело реформ, а использовать жестокое насилие уже не могло», – пишет чешский социолог Милослав Петроусек 258.

«Густав Гусак, когда я в 1985 году нанес ему визит в Праге, даже не пытался скрыть свою немощь. Казалось, что он прямо-таки просит о назначении преемника. Когда его наконец освободили от обязанностей генерального секретаря, это не прозвучало как сигнал к обновлению. Когда-то действительно Злата Прага не желала приобретать нового блеска. Она уже многие годы выглядела серым городом, пропитанным каким-то кислым запахом», – вспоминал Вилли Брандт 259. Гусак оставил за собой пост президента, но в декабре 1987 года руководство КПЧ заменило-таки Гусака новым генсеком, Милошем Якешем, – «самым бесцветным и, несмотря на жесткую конкуренцию, скорее всего, и наименее умным среди высших чехословацких аппаратчиков» 260. Показательно и то, что Якеш был всего на девять лет младше Гусака, во время избрания ему уже шестьдесят пять.

За полгода до этого в Праге побывал Михаил Горбачев. «Над ними (руководством Чехословакии. – И.Б.) как дамоклов меч висело то, что Горбачев мог дать новую оценку 1968 году и советской интервенции, а это бы сбило их с ног и лишило политической легитимности», – напоминает историк Ольдржих Тума 261 261 https://radiozurnal.rozhlas.cz/sesel-se-s-michailem-gorbacovem-a-pak-predznamenal-vyvoj-v-ceskoslovensku-6296385. . Не забудем, что Горбачев в молодости приятельствовал с реформатором Пражской весны, а потом диссидентом Зденеком Млынаржем. Но в этот приезд советский генсек никаких острых политических заявлений не делал: «После 1968 года чехословацкие товарищи проделали большую работу, вывели страну из кризиса. У вас есть чем гордиться» 262.

В апреле 1987 произошла и первая случайная встреча между Горбачевым и Гавелом, которую последний описал в маленьком художественном репортаже:

Я живу неподалеку от пражского Национального театра, половина десятого вечера, ни одного журналиста, и я вышел со своей собакой на вечернюю прогулку. И что я вижу: бесконечные ряды паркующихся представительских автомобилей, огромное множество полицейских, освещенный Национальный театр. Быстро понимаю ситуацию: Горбачев на спектакле. Любопытство не дает мне покоя (я тоже по своей сущности зевака), и я направляюсь к Национальному театру. Благодаря собаке, которая пробивала мне дорогу, очутился в первых рядах. Стою, жду, спектакль может каждую минуту закончиться. Разглядываю и слушаю людей вокруг себя. Это случайные прохожие, а вовсе не организованная публика, даже не люди, которые сами пришли ради Горбачева, а просто такие же зеваки, как и я, которые шли из одной пивной в другую, заметили переполох и из любопытства остановились. Масса саркастичных комментариев, прежде всего в адрес длинных рядов тайных полицейских, которые против этого ничего не предпринимают (очевидно, им запрещено создавать конфронтацию, которая могла бы бросить тень на визит).

Наконец! Внезапное оживление среди полицейских, моторы заводятся, из театра выходит аристократия. И вдруг откуда ни возьмись – он сам! Рядом с ним Раиса, и оба окружены роем агентов. В этот момент пришло первое удивление: те циничные и ироничные зубоскалы, которые еще несколько секунд назад безжалостно потешались над вельможами и их охраной, вдруг, как по мановению палочки, превратились в восторженную, даже отчаянно ревущую толпу, рвущуюся вперед, чтобы помахать главному правителю.

Разумеется, речь не шла о «вечной дружбе с Советским Союзом». Это было нечто более опасное – эти люди приветствовали человека, который, по их мнению, привез им свободу.

Мне было грустно, и я решил, что этот народ необучаем: уже столько раз он обращал свои надежды к какой-то внешней силе, обещавшей решить его проблемы за него, столько раз был горько разочарован и вынужден признать, что никто ему не поможет, покуда он не поможет себе сам, – и снова та же ошибка! Снова та же иллюзия! Они правда думают, что Горбачев приехал освободить их от Гусака!

Но царь-реформатор уже приближался к месту, где стоял я. Он был довольно невысоким и коренастым, такой милый шарик (а может, казался им только в соседстве со своими могучими охранниками), вел себя немного застенчиво и беспомощно, улыбался – как мне показалось, искренне, как-то заговорщицки нам помахал – каждому в отдельности. И тут ко мне пришло мое второе удивление: мне вдруг стало его жалко.

Я представил себе его жизнь: целый день он должен видеть несимпатичные рожи своих охранников, у него насыщенная программа, непрерывные встречи, переговоры и речи, обязанность говорить с множеством людей, помнить их всех и отличать одного от другого, он постоянно должен говорить что-то остроумное, но одновременно и правильное, чего бы мир, ожидающий сенсаций, не мог использовать против него, он вынужден неустанно улыбаться и посещать представления вроде того, что было сегодня и вместо которого он, несомненно, предпочел бы отдохнуть, – и после такого жаркого дня даже не может вечером немного выпить.

Но я быстро подавил свою жалость. Я сказал: у него есть то, чего он хотел. Он знал, что его ждет. Видимо, ему нравится такой образ жизни, иначе бы он на этот путь не ступил. Я запретил себе сочувствовать и раздраженно сам к себе обратился: «Не будь как те западные идиоты, которые тают, как снеговик в печи, едва им какой-нибудь восточный правитель обаятельно улыбнется. Будь реалистом и веди себя в духе реалистичной аналитики, которую ты уже три дня развиваешь перед западными журналистами».

Горбачев, человек, восхвалявший в Праге одно из худших правительств, которое эта страна в своей новейшей истории имела, идет недалеко от меня, машет, дружелюбно улыбается – и мне вдруг кажется, что машет он именно мне и улыбается мне.

И приходит третье удивление: я вдруг осознаю, что моя вежливость, приказывающая мне ответить на приветствие, была быстрее моих политологических соображений: я застенчиво поднимаю руку и тоже ему машу.

Мячик вкатился в лимузин, в котором сразу же со стокилометровой скоростью умчался прочь.

Толпа расходится, люди направляются – вполне цивилизованно – к пивной, к которой они направлялись прежде, чем наткнулись на это зрелище.

Я иду с собакой домой и думаю сам о себе.

Тогда приходит четвертое и последнее удивление: мне за мое застенчивое помахивание рукой совершенно не стыдно. В конце концов, у меня действительно нет причин не ответить просвещенному царю на его приветствие. 263 263 https://archive.vaclavhavel-library.org/File/Show/157069.