Зигфрид Фишер-Фабиан - Александр Великий. Мечта о братстве народов

Александр проклинал богов, бежал от людей и в одиночестве переживал свое горе. Чтобы отвлечь его, гетайры пошли на хитрость: в своем Донесении они преувеличили масштабы восстания коссеев, одного из диких горных племен, ни перед кем не склонявших головы, которые к тому же угрожали пропустить войско в Вавилон лишь в том случае, если им будет выделена довольно крупная сумма. Уловка удалась: царь приказал тотчас выступать. Построившись в две колонны, войско двинулось в горные долины, невзирая на холод. Воинственных пастухов выбили с занимаемых ими высот, их крепости разрушили. Началась своего рода беспощадная партизанская война, которая велась обеими сторонами. В этой войне были истреблены все коссеи. В плен взяли немногих, но и тех царь велел убить, вернее, принести в жертву Гефестиону, как ему, почившему герою, и подобало.

Если в наши дни путник забредет в Хамадан — так теперь называется иранский город Экбатаны, — вряд ли ему что-нибудь напомнит о днях былого величия. Пожалуй, лишь один Санг-и-Щир, монументальный каменный лев, воздвигнутый здесь македонянами в память об усопшем Гефестионе, о чем, впрочем, давным-давно все уже позабыли. Иначе женщины не карабкались бы по скале, чтобы пристроить в его гриве цветные камешки в знак того, что они просят богов ниспослать им детей. Памятник царскому любовнику, помогающий бесплодным женщинам! Поистине Клио, муза истории, позволяет себе иногда пикантные шутки.

Когда в 331 году до н. э. Александр подошел к стенам Вавилона, городские ворота распахнулись, и сатрап Мазей был готов устроить ему триумфальный прием. Однако на сей раз его вступлению в город решили воспрепятствовать, но не солдаты (для этого не хватило бы сил), а двое пожилых длинноволосых халдеев. Они просили передать царю, что звезды говорят, будто ему грозит беда, если он. войдет в Вавилон. Александр, как мы знаем, верил в предзнаменования, как в добрые, так и в дурные. Тем не менее он заподозрил неладное, сопоставив два факта: щедрое финансирование работ по восстановлению Этеменанки (вавилонской башни) и рост доходов жрецов. Они саботировали строительство и использовали деньги для «более важных дел».

Но заставляло задуматься и то, что возвестил Пифагор, гадавший по внутренностям животных, тот самый Пифагор, который предсказал смерть Гефестиона: и на этот раз печень жертвенного животного состояла только из одной доли. Каждый знал, что это особенно дурной знак. А что произнес Калан, прежде чем подняться на костер? «Скажи своему царю, что я буду ждать его в Вавилоне». Было бы непростительной глупостью бросать вызов богам. Царь велел части войска войти в Вавилон, а сам расположился в Борсиппе, что западнее Евфрата. Когда же из города пришло донесение о том, что каждый день со всего света прибывают посланцы с просьбой об аудиенции, соображения государственной пользы одержали верх над верой в магическое, и царь сел в колесницу, запряженную восьмеркой индийских лошадей.

Устроенный им прием делегаций был столь великолепным спектаклем, что даже скептики начали верить, что царь — бог. Они ждали у пышного царского шатра, охраняемого боевыми слонами и воинами-лучниками, сначала онемев от произведенного этим величием впечатления, затем — от удивления и, наконец, благоговейно застыв. В сопровождении распорядителя придворных церемоний они миновали зал с колоннами, инкрустированными слоновой костью и серебром, и оказались в зале для приемов. Там в окружении 500 македонских воинов с серебряными щитами и персидских «бессмертных», вооруженных копьями с наконечниками в форме гранатов, восседал на золотом троне Александр.

Первыми к его особе были допущены греки. Они явились, как в храм, украшенные цветами и венками, давая тем самым понять, что для них этот шатер — место, где находится божество. В отличие от македонян, греки поклонялись Александру как богу естественно, не делая усилий над собой. Они приносили жертвы и героям, которые рождались от любви богов и смертных. В IV веке до н. э. с олимпийцами они были на короткой ноге, знали об их слабостях, как и о том, что они слишком заняты собой, чтобы их действительно могли волновать земные дела. И почему бы не оказать богоподобному человеку больше почестей, чем богу, похожему на человека? Что им, афинянам, Гекуба — им, этому пресыщенному обществу, все подвергавшему сомнению? А спартанцы, как и Демосфен, велели передать с присущим им врожденным высокомерием: «Если Александр хочет быть богом, пусть будет им». В знак благодарности за подаренные ему золотые венки бог передал грекам ценности, захваченные Ксерксом в Греции. Тогда вывоз завоевателями предметов искусства был таким же обычным делом, как и во все времена (но Наполеон превзошел всех).

Но бывали и менее приятные визиты. Явилась делегация из греческих городов и потребовала — униженно, но настоятельно, чтобы на них не распространялось действие эдикта о гражданах, высланных из греческих городов. Дело в том, что их население постоянно враждовало между собой, и та сторона, которая одерживала верх (то демократы, то аристократы), высылала побежденных с родины. Многие из них могли выжить, только нанявшись на военную службу к какому-нибудь тирану. Наилучшим вариантом из возможных считалась служба у Великих персидских царей. Но их больше не было, и десятки тысяч высланных неприкаянно бродили по Малой Азии и Греции, представляя собой опасность, даже прямую угрозу возникновения беспорядков.

В ответ на это Александр и издал эдикт о гражданах, высланных из греческих полисов. Тем самым он не только превысил свои полномочия гегемона Коринфского союза, но и действовал вопреки здравому смыслу, поскольку многие из высланных были его политическими противниками. Он отправил Никанора, зятя Аристотеля, на Олимпийские игры 324 года до н. э., дав ему поручение огласить там свое решение.

«Царь Александр приветствует граждан, высланных из греческих полисов! Мы невиновны в вашем изгнании, но настоящим эдиктом хотим способствовать вашему возвращению к родным очагам — за исключением тех, чьи руки обагрены кровью, и тех, на ком лежит проклятье оскверненного храма». Двадцать тысяч изгнанников, присутствовавших на Олимпийских играх, ликуя, восславили Александра. Но многие радовались слишком рано. Вернувшись на родину, они узнали, что их домами, надворными постройками, землями владеют лица, изгнавшие их. Следствием этого были распри, правовые разбирательства, борьба. Гуманный, казалось бы, акт превратился в свою противоположность. Александр же при принятии этого эдикта руководствовался идеей, согласно которой граждане греческих полисов должны быть равноправны и жить в мире, как и все остальные подданные, населявшие его империю.