Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Никакие инвестиции в силовиков и никакие рамки в метро и аэропортах в сегодняшней России не гарантируют от инфильтрации террористов. Никакие вложения в развитие российских ВПК и ядерной энергетики не станут препятствием для техногенных аварий и катастроф. В риторике западных правительств эта тема возникает периодически, но «исчезает с радаров» за считаные месяцы — все прекрасно понимают, что власть не может обеспечить необходимых гарантий, и постепенно уводят тему в тень до новых подобных же случаев. Во-вторых, что, на наш взгляд, куда более примечательно, безопасность и подлинный имперский дискурс сочетаются очень плохо. Любые имперские предприятия — от римских завоеваний до европейской колонизации — были исключительно рискованными. Потому неслучайно в успешных империях воспевались героизм, риск и жертвенность — но не безопасность и спокойствие. Упор на «безопасность», сделанный российскими властями начиная с середины 1990-х, четко свидетельствует о том, что система очень боится дестабилизации и на подсознательном уровне понимает, что современная российская имперскость скорее обращена внутрь системы, будучи ориентированной на подавление собственных граждан, чем направлена вовне, где могли бы возникнуть подлинно имперские проекты.

Наконец, последней из важных фобий, которые сегодня нельзя не заметить в России, является панический страх перед альтернативными мнениями, разными точками зрения, любой протестной активностью. Несмотря на то, что в стране в настоящее время нет оппозиции в собственном смысле этого слова [959], а существует в лучшем случае лишь разрозненное движение несогласных и недовольных, власть панически боится его развития. Мы не будем сейчас касаться всех причин такого положения дел, но отметим, что в российском политическом дискурсе в последние годы появилось особое, малоопределенное понятие «власть», которое существенно деперсонифицирует конкретных людей, ответственных за то или иное принимаемое решение. Параллельно происходил и продолжается необратимый процесс сакрализации понятия «государство», которым сейчас обозначается (причем вполне сознательно) не аппарат управления, а некая высшая сущность, выступающая демиургом по отношению к обществу [960]. Соединение в общественном дискурсе понятий «власти» и «государства» выглядит еще одним шагом в сторону утверждения имперской формы правления в современной России: по мере того, как из всей этой словесной эквилибристики исчезает упоминание собственно управленческих функций, оказывается, что критика «государства» идентична измене таковому, а в силу тождественности государства и власти этот же подход распространяется и на отдельных «представителей власти». В результате гармонично выглядит недавно введенная ч. 3 статьи 20.1 Кодекса об административных правонарушениях, предусматривающая штрафы и даже арест за «распространение в информационно-телекоммуникационных сетях информации, выражающей в неприличной форме… явное неуважение к обществу, государству, официальным государственным символам Российской Федерации, Конституции Российской Федерации или органам, осуществляющим государственную власть в Российской Федерации» [961], аналоги которого сегодня встречаются в основном только в монархиях [962]. В России «величество» подменяется кастой служителей «государства», и аппарат подавления общества становится выведенным из-под его контроля (один из авторов полагает, что мы имеем дело с часто свойственным империям концептом строго сословного общества [963]).

Имперское по своей природе отождествление «государства» и власти делает невозможным формирование в России современного общества. С одной стороны, оно предполагает отсутствие реальных демократических процедур, так как последние как раз и ориентированы на поступательную смену одной власти другой в рамках одного и того же государства (в данном контексте естественно напомнить и новацию с «обнулением» сроков пребывания в должности президента Российской Федерации после принятия поправок к Конституции, открывающую В. Путину путь к пожизненному президентству [964]). Проблема с выборами, обостряющаяся в России с каждым электоральным циклом, обусловлена именно этим: даже самая малозначительная смена персоналий во власти рассматривается «элитами» как катастрофа «государства», и поэтому свободные выборы de facto воспринимаются как антигосударственная деятельность, как своего рода попытка заговора или переворота [965]. С другой стороны, в таком «государстве» не может быть иной власти, кроме олицетворяемой «государевыми людьми», — и это является приговором правовому порядку как таковому, ведь суд в современных обществах действительно является властью (можно даже не напоминать, что, например, решение Верховного Суда США по делу Brown v. Board of Education of Topeca, а не 14-я поправка к Конституции, установило равноправие граждан вне зависимости от цвета кожи [966]). В российском случае независимость суда невозможна просто потому, что «власть не может быть неправа» [967], — иначе, как полагают приватизировавшие ее политики, пошатнется вся конструкция государственности, что «по определению» недопустимо и вредно.

Современная российская имперскость — и это подтверждается присутствующими в сознании как элит, так и народа фобиями — имперскость «обороняющаяся»; она стремится не утверждать новые нормы (что входило в планы многих строителей империй — от Александра Македонского до Наполеона), а сохранять предшествующие в возможно более примитивном виде. И здесь мы переходим ко второй части параграфа — к оценке мифа как важнейшего инструмента легитимации отечественной имперскости и его места в жизни российского общества.

Главным — и в то же время наиболее сомнительным, если так можно сказать, — является миф об успешности нынешней России. Он представляет собой довольно сложную идеологическую конструкцию, состоящую из нескольких элементов. Успешность, а точнее даже величие, России конца 2010-х гг. обосновывается в первую очередь не объективными показателями экономического развития или влиянием страны в мире, а сравнениями — с прежней Россией времен «смуты» 1990-х; с другими странами, которые, как правило, развиваются еще менее успешно, чем она сама; и даже с некими абстрактными представлениями о ее состоянии. Риторика так называемого вставания с колен проявилась с самого начала путинской эпохи; для демонстрации своих достижений он обращался к сравнению с 1990-ми гг. в президентских кампаниях 2004, 2012 и даже 2018 г., несмотря на то, что со временем число россиян, отчетливо помнивших события тех лет, уменьшалось, а экономические успехи страны выглядели все менее убедительно. Параллельно изменялся контекст (но не принцип) сравнения страны с другими обществами: если в 2000-е гг. основным объектом была полумифическая Португалия, которую Россия должна была вот-вот догнать экономически, то позже акценты переместились на Украину, по отношению к которой Россия представляла собой образец хозяйственных успехов и политической устойчивости [968]. Наконец, все это дополнялось постоянными «разоблачениями» вражеских утверждений о несостоятельности многих российских достижений, которые со временем становились все более агрессивными и составляли все бóльшую часть официальной пропаганды.