Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Помимо этой «сюжетной линии», Кремль в течение долгого времени эксплуатировал сюжет о растущем международном признании России и ее военно-политической мощи, который в наибольшей степени соответствовал возрождавшемуся имперскому нарциссизму. Надо отдать должное российским властям — все предпринимавшиеся ими военные авантюры пока заканчивались относительно успешно; по крайней мере их удавалось осуществить без серьезных потерь и искусно «продать» собственному населению. Грузия в 2008 г., Крым в 2014-м, Донбасс в 2014–2015 гг. и Сирия после 2015 г. — все эти авантюры действительно заставали соперников врасплох и создавали впечатление силы России и слабости ее соперников [969]. Несмотря на то, что все эти акты «театрализованного микромилитаризма» [970]не изменяли существенным образом никаких геополитических раскладов, а их результаты часто становились для России обузой, в мире сегодня является чуть ли не общим местом, что Россия представляет собой силу, без которой сложно или даже невозможно решить ни одну серьезную международную проблему [971]. Хотя лично нам такое мнение кажется ошибочным, внешняя политика, несомненно, стала для Кремля «темой № 1» именно потому, что она демонстрировала массу воображаемых успехов в условиях, когда во внутриполитической сфере представить себе таковые было невозможно.

Наконец, миф о величии страны нашел свое концентрированное выражение в поведении элит, которые во все большей степени действуют как окружение монарха, а не демократически избранное правительство. Умножение бюрократии, огромное увеличение ее доходов, произвольно принимаемые финансовые решения, бессмысленная помпезность и многое иное, что характеризует сегодня российскую элиту, также может рассматриваться в контексте болезненного желания убедить саму себя в том, что Россия действительно «встала с колен» и может на равных разговаривать с другими великими державами, не «заморачиваясь» «оставленными в тылу» проблемами.

Между тем в последнее время этот тип имперской мифологии начинает терять свое влияние на массы. Да, 66 % россиян уверены, что их стране угрожают враги (а 23 % полагают, что Россия окружена ими «со всех сторон») [972], более половины считают реальной агрессию против России с применением ядерного оружия [973], а 36 % при этом убеждены, что российская армия — самая эффективная и боеспособная в мире [974], но нарастающие экономические проблемы порождают все бóльшие сомнения в том, насколько реально нынешнее «величие» страны и ее способность успешно противостоять существующим вызовам. В 2020 г. в одной из самых мощных в военном отношении держав мира минимальная зарплата составляет в эквиваленте $6,7 в день (12 130 рублей/месяц), а минимальная пенсия — $5,1 в день(9311 рублей/месяц) [975], — в то время как руководители госкомпаний в 2016–2017 гг. официально зарабатывали по $40–50 тыс. ежедневно [976], а у «простых полковников» силовых структур изымались суммы в $160–190 млн наличными [977]. Чем дольше экономика страны не развивается, тем меньше величие идентифицируется населением с противостоянием остальному миру и непомерными богатствами элиты и тем более необходимой становится альтернативная мифология, которая могла бы верифицироваться в куда меньшей мере.

В такой ситуации на первое место выходит новая мифология, обосновывающая величие России не ее реальными или воображаемыми достижениями в настоящем, а ее победами в прошлом. Представление 1990-х гг. как эпохи проблем и катастроф быстро привело к обесценению Дня России в путинской мифологической системе и породило потребность в новом празднике, отмечающемся в связи с успехами борьбы с поляками, — похоже, самым нелюбимым В. Путиным из российских соседей [978]. На протяжении нескольких лет делались попытки закрепить эту памятную дату в российском календаре и в сознании россиян, но полного успеха достичь так и не удалось — поэтому с конца 2000-х гг. акцент был сделан на День Победы и сопутствующую ему военно-патриотическую проблематику. Власть приватизировала народную скорбь и память [979]; породила десятки частных мифов о подвигах в годы войны; сделала георгиевскую ленту чуть ли не общегосударственным символом [980]— и на фоне войны с Украиной дошла до того, что люди стали называть во многом кощунственным словом «победобесие» [981]. Мифология истории, сводящаяся к героизации военных побед, имела два следствия: с одной стороны, она легитимизировала проблемы и лишения, призывая население не пасовать перед нарастающими сложностями (и потому не быть излишне требовательным к властям); с другой стороны, она способствовала заметной концентрации внимания на роли личности (вождя) — что оборачивалось, например, реабилитацией И. Сталина и сталинизма [982], но при этом выступало и прочным моральным основанием для вынесения вотума доверия нынешним лидерам («главнокомандующих в воюющей стране не меняют» [983]).

Это направление отечественной мифологии сейчас находится на подъеме, однако при ближайшем рассмотрении и оно является временной мерой, способной поддерживать веру россиян в идеальный характер своей страны и ее политической системы, — причем сразу по нескольким причинам. Во-первых, российская история веками использовалась не только для возвеличения облика страны, но и для дискредитации ее периодов, ассоцировавшихся с теми или иными правителями. Н. Хрущев и М. Горбачев нанесли масштабные удары по сталинскому культу; альтернативные описания событий начала Великой Отечественной войны распространены достаточно широко [984], а переписывание истории ведется в последнее время слишком топорно, чтобы можно было надеяться на то, что через какое-то короткое время Россия в очередной раз не окажется страной с непредсказуемым прошлым.

Кроме того, апелляция к исторической мифологии крайне опасна для власти, вынашивающей имперские устремления, — просто потому, что она вызывает исключительно двусмысленные реминисценции у партнеров и соседей России. Новая идентичность постсоветских народов во многом строится на собственных мифах и на собственной истории — и она в большинстве случаях враждебна российской исторической мифологии. Украинцы не забудут Голодомор, прибалтийские народы — оккупацию 1940 г., поляки — оправдываемый ныне российскими политиками пакт Молотова — Риббентропа и «заход» советских войск в Польшу в 1939 г. [985], чехи и словаки — считающееся сегодня в Кремле чем-то обыденным вторжение в их страну в 1968 г. [986], и т. д. В итоге оказывается, что военно-историческая мифология, может, и укрепляет власть Кремля над умами великороссов, но никак не открывает пути к преодолению того уязвленного состояния, в котором Россия оказалась после распада Советского Союза. Наконец, у данной традиции есть еще одно уязвимое место: каким образом, не может не возникнуть вопроса, столь победоносная страна оказалась в ее нынешнем положении? Почему побежденные три четверти века назад немцы живут намного лучше русских? Почему недавно братские народы рвутся к бывшим врагам, а не к «лучшему другу»? Где те достижения, которыми мы привыкли гордиться за пределами чисто военной мифологии, — где успехи космонавтики, где ученые и изобретатели, где, наконец, немифологизированная историческая память, которую французы и немцы, итальянцы и англичане ежедневно чтут, спасая от разрушения исторические памятники и культурные практики, массово и сознательно уничтожаемые в России? Таким образом, можно говорить о том, что усилия всех военно-исторических обществ вряд ли станут надежной основой новой российской идеологии.