Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Россия сегодня — это не столько успешная, сколько напуганная (причем прежде всего именно постимперскими трендами) страна. Ее настороженное, а часто даже враждебное отношение к внешнему миру обусловлено откровенной завистью к тем, кто сумел выстроить успешное управление сложными системами в условиях экономической открытости и политической свободы; ее увлеченность традициями объясняется ощущением угроз, которые она видит исходящими от демонтажа имперских структур, происходящего в мире на протяжении без малого всего последнего столетия. Используя, как она делала это много раз в ходе успешных рецепций, предоставляемые внешним миром технологии, Россия упорно не желает адаптировать к ним свои социальные практики.

Трансформация нынешней России в современное государство не рассматривается ее элитами как опция именно по причине нежелания расставаться с имперскими комплексами и иллюзиями. Непонимание того, что может остаться от имперски организованной страны в условиях расширения полномочий регионов, обусловливает практическое уничтожение отечественного федерализма и возвращение к модели унитарного государства, состоящей из территориально неопределенной метрополии и многочисленных окраин. Неготовность к политической конкуренции обусловливает паническое неприятие демократии и стремление редуцировать ее то к «управляемой», то к «суверенной», а на деле — к замене выборов профанацией с заранее известными результатами. Неспособность оперировать в среде, где экономические возможности никак не зависят от политической власти, а зачастую даже определяют ее облик и цели, приводит к искоренению конкуренции, огосударствлению народного хозяйства и в конечном счете к усилению доминирования в нем отраслей, в которых значение природной среды максимально, а значение человеческого капитала стремится к нулю. Российский консерватизм представляет собой скорее консервацию практически всего — как хорошего, так и плохого, — что было достигнуто Московией, Россией и Советским Союзом в ходе их имперской эволюции, с единственной целью не дать имперской эпохе закончиться, если не пространственно, то хотя бы ментально.

Завершая последнюю главу нашей книги, мы осознаем, что ее название не является оптимальным. Ответ на вопрос, куда мы пришли, одновременно прост и невозможен. Совершенно определенно можно констатировать только несколько обстоятельств.

Во-первых, столкнувшись с шоком имперского распада, Россия не столько не смогла, сколько даже не попыталась найти адекватных форм постимперского политического существования. В рамках нашей концепции этот факт объясняется очевидным моментом: империей было не только все пространство, занимавшееся Россией в начале XX века или Советским Союзом в конце того же столетия; ею была и та политическая общность, которая это пространство консолидировала. Потеряв свою периферию, Российская империя во многом (хотя и не во всем) вернулась к Московской со всеми ее прежними противоречиями. Именно поэтому основной задачей российские политические элиты изначально считали не переформатирование нового государства в современную федеративную политию, а разного рода игры с отколовшейся периферией, которую до сих пор воспринимают в качестве если не потенциальных провинций, то реальных вассалов. Империя перешла от более развитой и масштабной формы к менее развитой и масштабной — но не перестала быть империей.

Трагичность ситуации в данном случае заключается в том, что новая имперская идеология вполне естественно пытается найти точки опоры не в том, чем в свое время была сильна Российская империя — в принесении европейской культуры в отсталые периферийные районы и утверждении европейскости даже на берегах Тихого океана, — а в том, в чем видела свою идентичность Московская — в уникальном православии, особой неевропейской культуре, самодостаточности и закрытости от мира. Это, повторим, представляется нам совершенно естественным выбором социального организма, а не позицией, искусственно навязанной обществу отдельными политиками или кланами. Все политические «новации» последнего времени — от практически легализованного чиновничьего кормления до формирования сословного общества, от построения властной вертикали до деградации правового сознания — идут именно из прежней Московии, и в будущем этот тренд, скорее всего, будет лишь усиливаться. Сегодня можно уверенно утверждать, что предпосылок для формирования современного государства в России намного меньше, чем в последние годы существования как Российской империи, так и Советского Союза, которые оба по своей природе являлись продуктами синтеза московских и европейских политических порядков, технологических практик, идеологических установок и человеческого капитала.

Во-вторых, на протяжении постсоветского периода очень быстро выяснилось, что российский/советский имперский проект, так или иначе ориентированный на «специфическую глобализацию» и борьбу за достойное место в Европе/мире и требовавший технологического прогресса и постоянной модернизации (провалы в этом отношении, как в середине XIX века, рефлексировались и исправлялись), более не актуален. В ярко выраженный имперский период своего развития Россия неоднократно модернизировалась (хотя ни одна попытка не была успешной и доведенной до конца) и к середине ХХ века, уже в облике СССР, стала современной индустриальной страной. Данный тренд в целом подготавливал ее постимперскую историю, делая человеческий капитал основным фактором экономического прогресса. Однако резкая «московизация» постсоветского российского государства потребовала переноса акцента на те сектора хозяйства, которые можно было достаточно легко консолидировать в руках государства и которыми можно было распоряжаться без вовлечения в данный процесс значительной части общества. В результате катастрофическая деиндустриализация страны и превращение ее в сырьевую экономику, зависящую от своей поселенческой колонии, полностью скопировали ситуацию, существовавшую в Московской империи на излете ее истории.

Трагичность ситуации в этом случае состоит в том, что власти не только с радостью согласились вернуть страну в статус «энергетической сверхдержавы/вки», полностью зависящей от извлечения и перераспределения природной ренты, но и начали воспринимать всю экономическую реальность как сферу извлечения ими не произведенного дохода. Если в современных обществах государство претендует на значительную часть общественного продукта в силу того, что создает оптимальные условия для его производства и использует перераспределяемые средства в основном на повышение качества жизни граждан, то в России претензии власти на национальное богатство обусловлены совершенно иррациональными соображениями «высшей целесообразности». Поэтому, как и во времена Московской империи, население не рассматривается как производительный и тем более как креативный класс, его воспринимают исключительно как податное сословие, заботы о благополучии которого излишни. Именно отсюда возникает популярное в последнее время отношение к народу как к «новой нефти», а также набирающая обороты «оптимизация» всех элементов социальной сферы. Итогом, видимо, должно стать идеальное государственное хозяйство, в котором серьезному частному бизнесу не останется места, а государство будет контролировать как извлечение ренты, так и ее «отпуск» в руки отдельных подданных. Параллельно остальные сферы экономики будут технологически деградировать, а конкурентоспособность страны — снижаться. Условий для слома этого тренда и «возвращения к нормальности» мы, откровенно говоря, не наблюдаем.