Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

Мы ехали, охраняясь на случай нападения (поручик Сильвестров снова наполнил вагон вооруженными попутчиками). Мы попали через Полтаву в Харьков. Там я побывал у дяди, генерала Месснера. Он, будучи начальником военных сообщений Добровольческой армии, намеревался сформировать летучие отряды для охраны железных дорог, и начальство предназначило меня на должность начальника штаба этого специального войска. Дядя сообщил мне об этом и сказал, что вызовет меня из Киева, как только начнется формирование. Но немного спустя он заболел тифом, был отправлен в Ростов и там умер. А план его был забыт в тяжелые дни отката армии от Орла и Курска.

В Киев я возвратился 19 октября [1675]. Город жил нервной жизнью – гул орудий с Ирпеня, где пролегала боевая линия, тревожил людей. Остроумный Лоло (Мунштейн) [1676]писал в газете: «Как в учебном заведении, / мы склоняем каждый день, / и дано нам для склонения, / слово трудное: Ирпень. / Поутру мы слышим первый / Звук начавшегося дня, / это – взвинчивающий нервы / гул орудий с Ирпеня. / В полдень смотрим / скучным взором / в ресторанное меню. / Что в еде, коль разговоры, / гонят мысли к Ирпеню?» И т. д. на все падежи. В силу Добровольческой армии больше не верили.

Один доктор, муж моей кузины, владевшей большим домом на Крещатике, сказал мне это с полной откровенностью. Я ему возразил: «Только что под вашими окнами прошел с музыкой саперный батальон, демонстрируя мощь нашей армии». «Киев, – сказал доктор, – доживает сейчас девятое правительство – царь, Керенский, Ленин, Петлюра, Скоропадский, Петлюра, Ленин, Краус, Деникин; каждое правительство перед падением водит роты по Крещатику, демонстрирует свою мощь; а мы поверим в мощь того правительства, которое добьется, чтобы на трамваях люди не висели, как виноградные грозди; кто сделает порядок, в силу того мы поверим» [1677].

Кузина эта и ее семья были единственным домом, куда мы с Милочкой, будучи в Киеве, зашли несколько раз. Жена сидела дома одна в пустой квартире генерала Ломновского – я был занят службою 16 часов в сутки. Сходили мы однажды в театр; давали веселую комедию «Темное пятно»; в зале, считая с городовыми, дежурившими перед театром и зашедшими обогреться, было восемь человек; отличная комедия казалась трагедиею. Милочка бодро переносила свое безрадостное одиночество в Киеве и была рада помогать мне в моей газетной работе: она расшифровывала и выправляла тексты моих статей для газет [1678]. В Киеве на меня была возложена задача ежедневно проводить «конференции печати» – беседовать с газетчиками о военной и политической обстановке. Так я познакомился с приходившими на конференции редакторами газет, и один из них, Михаил Семенович Ганфман [1679], пригласил меня работать военным обозревателем в большой газете «Объединение» и в ее вечернем издании. Я писал еженедельно 4 «подвала» для утренней газеты и 7 статей (1–1 1/ столбца) для вечерней. Платили мне 2

10 рублей от строки (для уяснения скажу, что обед в «Континентале» стоил 50 рублей). Ганфман был московским евреем (сыном одного из редакторов Большого энциклопедического словаря Брокгауз и Ефрона); это был одаренный публицист, обладавший огромной эрудицией и феноменальной памятью – он помнил столько событий и биографий, что редакция не нуждалась в подсобных картотеках.

Если я, заваленный штабной работой, не успевал написать очередную статью, то Ганфман (или его помощник Мильруд [1680]) вызывал по телефону мою жену и умолял побудить меня спешно написать военный обзор: «Без него газета не может выйти – публика подумает, что произошла катастрофа на фронте, о которой редактор Месснер не смеет писать». Крупнейшая газета в Малороссии «Киевская жизнь» («Киевская мысль») пригласила меня сотрудничать. Так как это был социалистический орган, то я спросил генерала Бредова, как мне поступить. «Конечно, пишите; пусть и левые читают наши добровольческие мысли». Я поехал в редакцию – это было огромное, комфортабельно меблированное здание – и поставил главному редактору условия: пишу сколько хочу и что хочу; редакция помещает все мои статьи, не изменяя в них ни слова. Эти условия были приняты – ведь в Киеве не было больше читаемого публициста (нелегко мне было в моей осведомленности и в моих прогнозах не разгласить служебных тайн – моим цензором был генерал-квартирмейстер штаба генерала Драгомирова Генерального штаба полковник фон Лампе [1681], почему-то с первых же дней невзлюбивший меня, но и он мог меня осаживать только по причине моего оптимизма, но не по причине недозволенной откровенности).

Однажды газетчики пригласили меня в клуб печати и угостили обедом. После обеда, беседуя в уютном салоне, они раскрыли смысл этого приглашения: «На случай эвакуации Киева мы сговорились с командиром одного бронепоезда, что он прицепит к своей базе вагон с нашей ротационной бумагой и с нами и доставит нас в Одессу, где мы возобновим издание газеты; но нам важно вовремя погрузиться в вагон; поэтому просим вас, когда настанет время, сказать нам по телефону только три слова – “Садитесь на бумагу!”, а мы обещаем не распространять этого сведения о предстоящем оставлении Киева».

Я обещал выполнить просьбу и недели через 2 вызвал по телефону Мильруда: «Говорит капитан Месснер. Здравствуйте. Садитесь на бумагу!» «Как? Что? На бумагу? Ах, да! Спасибо! Спасибо!» Мои евреи не забыли этой услуги, отыскали меня в эмиграции и предложили корреспондировать в их газету «Сегодня», выходившую в Риге. Из «севших на бумагу» помню Ганфмана, культурнейшего редактора «Сегодня», ежедневной газеты в Риге; он и умер на этом посту. Помню Мильруда, сменившего Ганфмана и затем (в 1939 г.) бежавшего от большевиков в Швецию. Помню Чаговца Всеволода [1682], который впоследствии возвратился в СССР и попал под обычную советскую «амнистию» – был посажен в концлагерь. Помню Мунштейна [1683](Лоло), даровитого поэта-фельетониста.

Кроме газетного дела соприкоснулся я в Киеве и с пропагандным. Уже начиная с Константинограда мы с Циммерманом писали, печатали и распространяли в населении сотни тысяч летучек, говоривших о задачах Добровольческой армии. Генерал Бредов позвал меня однажды и спросил: «Вы когда-либо делали публичный доклад?» «Никак нет!» «Ну, так сделайте! Через неделю в Купеческом собрании прочтите доклад о нашем походе на Киев и о победах Добровольческой армии. Организационную часть берет на себя Кучинский, представитель Освага» (Осваг, т. е. Осведомительное агентство, было как бы министерство[м] пропаганды при Добровольческой армии). Я написал и вызубрил доклад, а целый взвод чертежников сделал несколько исполинских схем, иллюстрировавших текст. Публики набрался полный зал. Я оробел 3 раза – в начале, когда почувствовал на себе 2000 глаз; в середине, когда вдруг забыл дальнейший текст и, лишь взглянув в рукопись, опять стал на рельсы; в конце, когда не знал, что мне делать с множеством цветов, брошенных мне под ноги на эстраду: выручили 2 дамы, сидевшие в первом ряду, – они собрали букетики, пока я раскланивался перед рукоплескавшей публикой, и вручили мне цветы. Эти овации относились не ко мне, а к Добровольческой армии, о которой я докладывал. Второй доклад делал я по приглашению «Союза возрождения России» – это было объединение левых, к нам, к Добровольческой армии, оппозиционных политических деятелей; они обратились ко мне, правоверному «добровольцу», потому, что в моих статьях не обнаруживали реакционных мыслей.