Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

Наконец я получил известие о жене и семье. Мне доложили: «На аппарате появилась Одесса», и я побежал в телеграфную комнату. Дежурным по одесскому телеграфу оказался подполковник, мой бывший сослуживец, и я его попросил вызвать по телефону мою жену и спросить, как она живет и все ли благополучно дома. Через несколько минут – они показались целым часом – я получил ответ: «Все благополучно. Счастлива получению известия от тебя и Миши». По моей просьбе, на другой день Милочку допустили в Одессе на телеграф и я с нею, при посредстве телеграфиста, переговорил. Ее удивляло, что телеграфист так долго выстукивает ее короткие фразы, а я поражался необычно нежному тону Милочкина разговора: «Истосковалась по тебе, милый… не дождусь, любимый, твоего приезда…» Потом оказалось, что симпатичный телеграфист нашел, что супруги разговаривают слишком серьезно и от себя добавлял некоторое количество нежных слов; и в принимаемый от меня текст он включал ласковые выражения, мне не свойственные.

Раз Одесса была в добровольческих руках, раз стало налаживаться не только телеграфное, но и железнодорожное сообщение, мы с Мишей решили ехать в отпуск домой. Мой дядя, занимавший пост начальника военных сообщений Добровольческой армии, приказал дать мне классный вагон и распорядился о прицепке этого вагона к первому отходящему поезду на каждой узловой станции. Со мною поехало человек 20 одесситов и николаевцев. Мы запаслись винтовками и большим количеством патронов и ручных гранат – хотя между Таращей и Знаменкой украинские партизаны и считались ликвидированными, но все же еще бывали нападения на поезда. Поехали мы кружным путем, на Николаев, потому что между Бобринскою и Одессою еще не было движения.

Поручику Сильвестрову [1661], моему подчиненному еще по штабу 15-й дивизии, я поручил ведать охраною от партизан и следить, чтобы наш вагон не застревал на станциях, где переформировываются поезда. Хитрый поручик пустил слух, что в вагоне едет генерал Месснер, и поэтому нас мгновенно перецепляли на узловых, а на промежуточных станциях поезд почти не задерживался: коменданты и начальники станций торопились отправить поезд со строгим начальством. А на переговорах от Долинской к югу, поручик Сильвестров дал машинисту хорошие чаевые, чтобы тот довез нас поскорее – мы боялись опоздать на одесский пароход. Машинист так постарался, что на станциях пришлось отцепить 3 платформы с углем для Николаева: загорелись оси от быстрого движения.

Мы обратили внимание на то, что на протяжении всей партизанской области поручик Попель [1662]не становится часовым на площадке вагона, а, сказавшись больным, лежит, укрывшись с головою. Потом оказалось, что он был атаманом одного из партизанских отрядов и теперь боялся быть опознанным. Этот Сеня Попель был моим товарищем по гимназии и по парусному спорту. В Киеве он пришел ко мне и попросил зачислить его на службу. Минуя реабилитационную комиссию, я определил его в штабную комендантскую роту – мог ли я подозревать, что мой Сеня истреблял москалей и что он пришел укрыться под моим крылом. В Одессе Попель исчез, и я его больше никогда не встречал (между прочим, в нем малороссийской крови не было. Отец – поляк, а мать, кажется, рязанская).

Перед самым отъездом в отпуск меня обокрали. Я жил в Киеве в квартире генерала Ломновского [1663], оставшейся на попечении старой гувернантки генеральских девочек. Там жила одна проститутка, подруга какого-то комиссара, вселившаяся при большевиках в эту квартиру. Гувернантка просила меня выселить эту девушку, но мне было жаль подвергать ее, глупую и на вид безобидную, мытарствам, связанным с указанием полиции ее местопребывания. За мою жалость она отплатила тем, что унесла все, что я накопил для подарка Милочке (кожи, нитки, материи и проч., которое нам выдавало интендантство из захваченных складов). В полиции мне сказали, что это – известная воровка. Мои офицеры помогли мне в беде: каждый дал часть своих запасов материи, ниток, кож, и я – спасибо им – явился домой с пристойным гостинцем.

Но и без гостинца встреча была бы радостной. Милочка сильно похудела за эти месяцы. Сперва она медленно оправлялась от болезни и перенесенного горя. Теперь только, когда я пишу эти строки и когда от описываемых событий нас отделяет 38 лет, она призналась мне, как тяжела была для нее смерть Егорушки, желанного ребенка: в первые месяцы она, никогда не плачущая, плакала при виде на улице детской колясочки, при виде в витринах предметов младенческого обихода. К этому горю добавлялась и тревога обо мне, а кроме того, она тяжело страдала от того гнета, который лежал на ней, на семье, на всем населении, и, наконец, она жила впроголодь, как и все «буржуи». В нашей огромной квартире водворился штаб интернациональной дивизии, и комиссар этого штаба, полусумасшедший детина, то донимал всю семью своими дружескими разглагольствованиями, то угрожал ее всю уничтожить и при этом угрожающе держал в руке взведенную гранату. Этот постой не избавлял семью от частых обысков, причем были взяты мои шашки, седло и почти все мое офицерское обмундирование.

Атаман Григорьев [1664]и последующие администраторы убили много тысяч людей. Чека помещалась на Екатерининской площади, но это садистическое учреждение не было столь страшным, как стоявший в порту крейсер «Алмаз», где помещался кровожаднейший матросский трибунал. Народная частушка запечатлела жестокость этого судилища: «Яблочко, куда ты котишься? Попадешь на “Алмаз” не воротишься!» Говорили, что водолаз, посланный осмотреть дно крейсера, сошел с ума от вида сотен мертвецов, стоявших в воде с привязанными к ногам кусками рельс и шевелившихся от движения воды.

Погибло много людей нашего круга. Мой друг, капитан Митаки [1665], будучи ранен в бою, не мог уйти с добровольцами в апреле из Одессы; его приютил еврей-адвокат, но его выдал сын этого адвоката, обозлившись на Павла во время политического спора за то, что он обругал евреев; Павла расстреляли. С его вдовой и дочерью я познакомился через 30 лет в Америке.

Погиб мой дядя Ромео. Исчез дядя Артуро. Несколько офицеров 15-й артиллерийской бригады, несколько шереметьевцев [1666], несколько приятелей теннисистов были умучены. Я не видал подвалов одесской Чека, но в Киеве я насмотрелся, при раскопках, таких ужасов, что даже мои войнами закаленные нервы и сейчас содрогаются. Это нельзя назвать зверством, потому что в царстве зверей не существует жестокости, не оправдываемой потребностью в еде (знаю 2 исключения – игра кошки с мышью и истребление насытившимся хорьком целого курятника). Невозможно поверить, что главным палачом в Киеве была женщина, товарищ Роза [1667]; весь Киев жалел, что полевой суд приговорил ее просто к повешению – все хотели для нее утонченно-мучительной казни. И в Одессе была специалистка по расстрелам и по мучениям перед расстрелами – это была молодая ведьма с эротически-кровожадным психозом [1668].