Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

Людей арестовывали по доносу, по подозрению и по произволу. Арестовали, например, моего знакомого ротмистра Муханова; через несколько дней ведут на допрос; не дожидаясь вопросов, Муханов спрашивает: «В чем я обвиняюсь?» «Вы обвиняетесь в том, что вы арестованы», – отвечает комиссар юстиции, по-видимому из грузчиков. Муханов, будучи юристом, стал ему вразумительно объяснять бессмысленность такого ответа. Комиссар внимательно слушал и сказал: «Вы в этих штуках здорово разбираетесь. Хотите, я вас назначу своим помощником?»

Психоз страха, психоз неуверенности в завтрашнем дне овладел населением Одессы, голодавшим и ни откуда не видевшим спасения: внешняя торговля прекратилась; промышленность стала из-за отсутствия угля; Одесса сделалась только административным центром – но для этого не было надобности в полумиллионном населении.

Как всегда во время революции, вещи переходили от обреченных классов к новым классам. Знать и богачи распродавали, чтобы прокормиться, а комиссаро-знать и скоробогачи жадно скупали, чтобы кичиться своими жизненными успехами. Преуспевали единицы, бедствовали все. Полковники служили ночными сторожами. Мой тесть служил помощником архивариуса в архиве того самого штаба округа, в котором был некогда генерал-квартирмейстером [1669]. Мать моя шила летнюю обувь. Отец мой от огорчения разболелся и работать больше не мог. Теща, как самая религиозная из нас, спокойнее всех переносила ниспосланные Богом испытания.

Прихода добровольцев ждали с нетерпением, но они избавили от террора, не избавивши от нужды. Милочка была уверена, что я буду в числе тех, кто первыми высадился у Малого Фонтана под прикрытием огня добровольческого флота. Под огнем морских орудий пошла она с моим братом праздновать мое возвращение: празднование заключалось в том, что они позволили себе большую роскошь – поесть мороженого. Возвращалась она домой под ружейным огнем, но ее ждало разочарование. Передовые цепи полковника Барановского подошли к нашему дому, залегли у дома, а я не появлялся. Милочка пошла угощать добровольцев чем Бог послал и расспрашивала обо мне, но офицеры обо мне ничего не знали. И только через 3 недели я дал о себе знать и обещал приехать ко дню ее Ангела. Но приехали мы несколькими днями раньше, и к ее огромной радости при виде меня примешалось маленькое женское огорчение: после болезни ей пришлось коротко остричь свои волосы и ей хотелось к моему приезду привести их в порядок и завить для красоты, а пришлось показаться простоволосой. Я, конечно, не мог при встрече с Милочкой наблюдать со стороны проявления нашей радости, и лишь много лет спустя в 1942 году увидел я, как выявляется такая радость: я шел по улице Белграда и увидал красивую еврейскую девушку лет 20 и еврея несколькими годами старше ее – они шли рука в руке и глядели друг на друга и не видели, не ощущали ничего, кроме самих себя. По-видимому, они только что встретились после долгого неведения друг о друге – в то время гитлеровцы [1670]засадили белградских евреев в лагерь между Белградом и Земуном, где были выставочные павильоны, и уничтожали их голодом; такие же лагери смерти были и в других местах Югославии. Обычно мы видим людей, но не души их; глядя же на эту пару молодых людей, я как бы не видел их, но ощущал, почти видел их души, сияющие счастьем от встречи, от воссоединения… Нечто подобное произошло и с нами – Милушей и мною – в момент моего возвращения домой. Но Милочкина радость была двойной: возвратились и муж, и любимый брат Миша.

Миша на пристани нанял подводу для доставки наших чемоданов домой и пошел, ее сопровождая, а я решил по дороге зайти побриться, но прежде, чем разделиться, мы торжественно дали друг другу обещание встретиться подле военного училища и домой прийти одновременно; каждому из нас хотелось видеть радость родных при нашем неожиданном для них появлении.

Конечно, велика была радость и родителей наших. А привезенные гостинцы пригодились – теперь можно было починить обувь, кое-что сшить и вообще шить: ведь при большевиках нитки исчезли.

Отдохнувши несколько дней дома, мы с Мишей стали собираться в обратный путь. В те дни конечная победа над коммунизмом казалась не только публике, но и нам, «небожителям Генерального штаба», близкой: генерал Кутепов взял 9 сентября [1671]Курск и победно шел к Орлу. Можно было предполагать, что и отряд генерала Бредова пойдет к северу, имея своей базой Киев. Поэтому я предложил Милуше ехать со мною в Киев, чтобы быть со мною, пока наш штаб находится в Киеве, и быть в связи со мною, когда штаб с отрядом начнут новый поход. Милочка с радостью согласилась и быстро собралась в путь. 15 октября [1672]мы поплыли в Николаев, где сели в мой вагон.

В то время путешествие по железной дороге было медленным: на станциях стояли часами в ожидании смены паровоза; в пути останавливались, чтобы кочегар поднял пар (держать давление было трудно, потому что не было хорошего топлива; говорили, что в Закаспии топили вяленой рыбой, которая сгнила в складах, вследствие невозможности вывоза ее); если машинист замечал у пути штапель шпал, то он останавливал поезд, и пассажиры пилили шпалы и грузили в тендер. Ехали мы не туда, куда хотели, а куда можно было проехать, минуя партизанские районы – от Знаменки до Рамадана и от Гребенки до Таращи и Цветково область вдруг покрылась сетью украинских или большевицких партизан. Природа не терпит пустоты. Добровольческая армия не была в состоянии заполнить своими войсками Правобережную Украину, и поэтому ее стали заполнять партизанские отряды. Они было присмирели, когда шло продвижение добровольческих войск к Киеву по обоим берегам Днепра; дальше к западу петлюровские партизанские отряды присмирели потому, что тут продвигались на север три советские дивизии, которые, как уже было упомянуто, спаслись, пробравшись в коридоре между Киевом и Житомиром. Но в пределах Киевской области генерал Драгомиров занимал войсками генерала Бредова только Киев и линию по р. Ирпень [1673], а также Фастов с Белой Церковью; генерал Шиллинг [1674], стоявший во главе Одесской области, имел в районе Екатеринослава слабый корпус генерала Промтова и гарнизоны в Одессе, Николаеве, Херсоне и др[угих] городах.

Огромные пространства были предоставлены самим себе, и там подымали головы партизаны. Положение населения было трагично – его терроризировали петлюровцы и карали добровольцы, когда им удавалось выбить петлюровцев из какого-либо села. Партизанское движение распространилось и на левый берег Днепра, потому что предприимчивые атаманы увидали, что позади фронтовых войск у Деникина нет ничего, никакой силы. Активность партизан выражалась в нападениях на железные дороги, что было вполне логично: война велась «на рельсах» (за недостатком перевозочных средств конной или моторной тяги), и враги наши стремились лишить нас рельсовых путей.