Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

[ «]Орел[»] и [ «]Якут[»] на рассвете ушли из Владивостока; перед уходом ходили слухи, что Новосильцевская батарея решила их расстрелять при выходе из Босфора [2030], но все прошло благополучно. Когда 29 и 30 января моряки грузились, то я, как и другие, очень их осуждал и был даже согласен с Розановым, который проектировал остановить погрузку силой (не сделал потому, что этой-то силы у него не было), а теперь сознавал, что, быть может, они поступили умнее и дальновиднее всех.

Огорчил меня только велеречивый и по сущности очень скользкий и двусмысленный приказ Китицына, пытавшийся оправдать этот уход. Раз начальник решился на такой поступок и нашел исполнителей, то нет никакой надобности все это мотивировать и разглашать.

Особенно неуместен конец приказа (мне дал его Патиашвили), «не мыслю существования своего ни в составе части, ни как отдельной личности вне России, под властью каких бы партий она ни находилась. Если будет Божья воля и историческая судьба на то, чтобы это были те партии, против которых мы до сих пор честно боролись, борьба кончена и бесполезна; наш долг повелевает нам все-таки и с ними продолжать нашу борьбу по воссозданию русского флота. Поэтому я рассматриваю наш уход как временное удаление для обеспечения права на существование нашим частям или хотя бы личностям, входящим в их состав…»

Вполне понимаю настроение и состояние духа старого морского офицера, принявшего сильное и рискованное решение, но осуждаю все эти фигли-мигли и их туманно-условную фразеологию. Причины ясны – грозит несомненная опасность, средств устранить ее и защищаться нет, а потому надо физически от нее удалиться. В этом нет элементов бегства в его специфическом значении. Добавки к будущей власти, готовность сотрудничать с любой из них и вся дополнительная словесность придают всему приказу очень неприглядный оттенок.

Вечером Розанова и меня перевезли на броненосец [ «]Хизен[»] (поднятый и исправленный [ «]Ретвизан[»]), стоящий у Адмиральской пристани. Прошло шестнадцать с лишним лет с тех пор, как я был на этом тогда русском броненосце с визитом у его командира; тогда – начальник штаба крепости и почетный гость; теперь в том же помещении, но уже под чужеземным флагом, – бездомный и безместный русский генерал, вынужденный на своей земле искать убежище у чужих людей.

Везли нас с большими предосторожностями; и мы и японцы вооружены были, как говорится, до зубов, ибо в случае захвата по дороге сдаваться живыми не приходилось.

Тяжело было только, что для облегчения положения японского командования пришлось дать согласие надеть сверху японские военные плащи с капюшонами. Ехали на двух открытых автомобилях с флагами японского штаба; на первом сидел Изоме, а Розанов – рядом с шофером. На броненосце нас встретили хотя и не на палубе, а внизу в командирском помещении, но с должными почестями; вообще, по части внешней вежливости и предупредительности японцы безупречны. В отведенном нам помещении постельное белье, скатерти, салфетки и полотенца старого [ «]Ретвизана[»] с орлами и морскими эмблемами, и все в удивительной сохранности и высокой добротности.

2 февраля. Не мог заснуть всю ночь; душило ощущение какой-то большой потери и образования внутренней душевной пустоты. Утром пришли первые сведения из города; в так называемых народных войсках уже наметился раскол: на стороне земства и порядка юнкера Инструкторской школы (500 ч[еловек]), а на чисто красной платформе все остальные (около четырех тысяч) плюс грузчики и прочая владивостокская шпана. Пока что объявлено, что в войсках не будет ни комитетов, ни выборного начала и что все офицеры могут оставаться на старых местах.

На броненосце уже живут Вериго и почти все семенцовы, отдельно от нас; у них постоянное веселье с участием японцев. Вечером в нашу каюту явился Вериго с обычным нахальным видом. Я сразу спросил его, как объясняется его поведение ночью на 31 -е, его требование продолжать борьбу и затем исчезновение и укрытие у японцев без всякого о том нас предупреждения, что решение, столь категорически мне заявленное, было вслед за тем отменено.

Читинский гнус сразу заюлил, сослался на резкую перемену в настроении японцев, а не уведомление меня и Розанова свалил на вину своих подчиненных.

Затем я спросил его, где крепостные императорские штандарты и Высочайшие грамоты, хранившиеся в штабе крепости в особом художественно исполненном ларце-рундуке; полагал, конечно, что комендант был обязан их увезти. Выслушал небрежный ответ, что не было времени об этом думать. Глубоко опечален, так как привык высоко уважать эти крепостные регалии; почти потребовал у Вериго указать, где остались ключи, ибо в голову залезла неотвязная мысль попытаться выкрасть штандарты при помощи оставшихся в штабе Станишевского и нескольких прежних офицеров.

Принесли владивостокские газеты; яростно ругают японцев и именем народа требуют удаления всех интервентов.

Адъютанты Розанова побывали в помещении семеновцев и узнали, что атаманский представитель Магомаев и его антураж перебрались на японский броненосец еще днем 30 ноября и что их грузовики целый день перевозили в японский жандармский штаб большие сундуки и ящики этой компании; туда же укрылись заблаговременно и чины крашенинниковской разведки, выбрав предварительно все казенные деньги и успев сорвать еще и с местных состоятельных обывателей.

3 февраля. Сидим в своего роде бесте [2031]. Связался с женой и передал ей проект спасения штандартов при помощи Станишевского, который, уверен, не откажет в содействии.

Очень скверные сведения о положении дел у Деникина; нет ли в этом связи с тем равнодушием, которое мы видим здесь по отношению к нам с[о] стороны союзников. «Взвешены и найдены легкими». Неужели же опять «Париж победил Вандею» [2032]. Адмирал Кавахара [2033]показал мне приказ Китицына; ничего не сказал, но выражение лица скорбное и неодобрительное; адмирал старого самурайского типа, – и его отрицательная оценка этого печального документа нашего революционного безвременья для меня понятна.

Последние известия из города подтверждают усиление красного влияния и настойчивые требования полного соглашения с Советской властью, все это следовало ожидать.

4 февраля. В газетах объявлено постановление нового правительства о привлечении Вериго и Розанова к уголовной ответственности по обвинению в государственной измене.

Днем нас спрятали в нашем помещении, так как на [ «]Хизен[»] приезжали новые земские власти и красный комендант Краковецкий с визитом к адмиралу.

Заходил опять Антонович (он на свободе и его не трогают), говорит, что в японском штабе получены известия, что Каппель взял Черемхово и что иркутское правительство бежало на север. Если это верно, то я ошибся очень немного, когда доказывал Розанову, что наши армии должны будут появиться у Байкала в середине февраля.