Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

В Новгороде требования «тамгы» могли означать попытку пересчитать и/или поклеймить коней, [643]сделав их тем самым собственностью «рода» монголов и их ханов. Мы не знаем, должен ли был последовать за этим увод их в монгольское войско или нет, но, возможно предположить, что «тамгы» представляли собой одну из расшифровок номенклатуры требуемой десятины. [644]

Вместе с тем термин «тамгы» имел и более широкое содержание. «Без сомнения, в прошлом тамга была не только клеймом, которое выжигали, чтобы пометить скот. Сфера применения этого знака была много шире — он служил символом рода и его власти». [645]«Некоторые тамги имели сакральное значение», а «при возникновении государственности тамги утверждались как родовые знаки отличия и собственности государями-ханами». [646]«Традиция обозначения группы через систему маркеров восходит к глубокой древности. Согласно преданиям, бытующим у многих тюрко-монгольских народов, государственная, мироустроительная деятельность средневековых правителей начиналась с упорядочения социальных структур путем введения их развернутой индексации… Введение этих маркеров вносило порядок и "законосообразность" в окружающий человека мир». [647]Таким образом, возможно также, что требования «тамгы» означали, так сказать, приобщение новгородской территории к ханским владениям, что и должно было повлечь, в свою очередь, в качестве упорядочения «развернутую индексацию», т. е. «число», перепись.

Но «просьбы» монголов не достигли цели. По «тамгы и десятины» новгородцы «не яшася», видимо, увидев в этом — так или иначе — посягательство на свою суверенность. Но вместе с тем с послами разошлись, как новгородцам казалось, полюбовно, откупившись дарами — «даша дары цесареви, и отпустиша я с миромь». [648]

В 1259 г. подход монголов к Новгороду был уже иным. Монголы, видимо, сделали вывод из предыдущего противодействия новгородцев, и на этот раз их приход содержал новые элементы. В чем же состояло отличие?

В 1257 г. с ними был Александр Ярославич. Но его поддержка — силой и авторитетом — не привела к желаемому результату; ставка монголов на него не принесла им успеха. Монгольские послы, по сути, мягко, но решительно были выдворены из пределов новгородской земли.

Теперь же «приехаша оканьнии Татарове сыроядци Беркаи и Касачикъ с женами своими, инех много; и бысть мятежь великъ в Новегороде, и по волости много зла учиниша, беруче туску оканьнымъ татаром». [649]Таким образом, во второй раз монгольские послы приезжают с качественно иной «группой поддержки» (не отвергая, впрочем, и Александра). «Беркаи и Касачикъ» вошли в Новгородскую землю, специально отмечает летописец, «с женами своими». Названные послы, вполне вероятно, представляли соответственно «имперскую» и ордынскую администрацию, причем Беркай (Бицик-Берке) был еще в 1253 г. послан великим ханом произвести «исчисление народу в России». [650]

Что касается «жен», то источник не дает нам возможности, как в рязанском случае, прямо говорить, что они были тоже «чародеицами». Но сам факт появления женщин в трудной для монголов ситуации показателен. Видимо, не для демонстрации красоты своих «хатуней» привозят их в Новгород Беркай и Касачик. Опасность-то данного предприятия была очевидной. Впрочем, «свои» еще не означает, что эти женщины, которых, кстати, могло быть и не обязательно две, были именно женами «дипломатов». Они вполне могли быть «их» прорицательницами, «шаманками», просто приданными послам, приставленными к ним для более успешного ведения дела.

Представляется, что «жены» все-таки должны были исполнить какую-то важную функцию. Очень вероятно — ту же, что и в Рязанской земле в 1237 г.: расколдовать эту «ощерившуюся» неприятельскую территорию, обезопасить ее для себя и своих соотечественников, а в итоге — обеспечить сбор дани. Думается, на такое понимание ситуации указывает и их маршрут: они стали «ездити» по новгородской волости. [651]

Конечно, «чародейство» оставалось внутренним делом монголов-«сыроядцев», не ведомым новгородскому летописцу. Он же отметил их явные деяния: послы «с женами» в волости «беруче туску», чем «много зла учиниша». В этой связи возникает вопрос: что такое «туска»?

«Туска» в форме «тузгу» зафиксирована еще в древнетюркском словаре XI в. Махмуда Кашгарского. Это был специальный сбор: «подношение еды, припасов в дорогу близким или родственникам». [652]И.Г. Добродомов оспаривает такое понимание «туски» из-за «исключительно бытового характера термина тузгу в тюркских источниках и его неполного фонетического соответствия русскому туска». [653]Оставляя специалистам разбор фонетических тонкостей (а И.Г. Добродомов в конечном итоге возводит «туску» к булгарскому отражению арабского термина «харадж» [654]), заметим следующее. Конечно, родственниками и близкими татар назвать трудно, но, очевидно, что с течением времени или при других обстоятельствах этот термин мог содержать при основной смысловой основе и иные оттенки. Именно это мы видим в переводе В.Г. Тизенгаузена: «тузгу» — это «провиант и подарки для прибывающих владетелей или послов». [655]

Г.В. Вернадский добавляет: «С другой стороны, в уйгурском документе середины XIV века упоминается налог называемый tush ür, и это название, возможно, связано с уйгурским словом tush, которое обозначает "интерес", "доход". Русская форма "туска", по-видимому, произошла либо от tüshük, либо от tuzghu». [656]

Л.В. Черепнин, сравнивая новгородские берестяные грамоты № 215 и 218, относимые к XIII в. (1268–1281 гг.), подтверждал, что туска тождественна дару. [657]Вместе с тем он полагал, что в данных берестяных грамотах речь идет «о взыскании какими-то правительственными агентами с населения "дара" и "почестья"», понимаемых им как государственные повинности, собираемые с новгородского населения. [658]

Наблюдения Л.В. Черепнина продолжила А.Л. Хорошкевич, связав «туску»-дар берестяных грамот и летописного известия 1259 г. Во-первых, по ее мнению, туска взималась в денежной форме. [659]Во-вторых, вслед за А.А. Зализняком, она в расчетах, приводимых в берестяных грамотах, видит ростовщические операции, и вычисленный ею ростовщический процент довольно высок — 20 %. [660]«Кому и за что шли эти проценты согласно берестяным грамотам?» — спрашивает исследовательница. И признает: «Здесь начинается область догадок. Однако в связи с обнаружением грамот на одной из богатейших усадеб Софийской стороны можно предположить, что туску платили за чернь бояре, получая за это высокий процент… В свете данных грамот № 215 и 218, становятся понятны ламентации летописца по поводу переписи (о переписи см. ниже. — Ю.К .): "навел бог… звери дивияя ясти силных плъти и пити кровь боярьскую". Правда, летописец неточен. В роли этих "зверей" выступают и сами бояре, на 20 % усугублявшие тяжесть монгольского побора, взимавшегося с черни». [661]