Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Итак, по мнению А.Л. Хорошкевич, летописная «туска» 1259 г. это не просто государственная подать, а денежный сбор с новгородских черных людей, который, однако, видимо, вследствие предполагаемой их неплатежеспособности, платили не они сами, а «звери»-бояре, получая за эту услугу от «черни» высокий процент.

Нам представляется, что эта, безусловно, внушающая уважение конструкция А.Л. Хорошкевич, несколько усложнена. Выводы исследовательницы о повальном ростовщичестве и закабалении простых новгородцев боярами, как мы полагаем, несколько преувеличены. [662]

О «туске» как о неком «сверхналоге» писал Г.В. Вернадский. Поэтому, считал он, «вполне можно понять возмущение новгородцев по поводу этого дополнительного побора. Такой налог был введен монголами как карательная мера после восстания в Новгороде. Он больше не повторялся, и основой дани продолжала оставаться десятина». [663]Последняя фраза этого объяснения, в свою очередь, содержит вопрос: почему «туска»-«сверхналог» «больше не повторялся»? Ведь выступления против монголов были нередкими и в последующее время.

На наш взгляд, В.Г. Тизенгаузен дает совершенно определенное понимание «тузгу»/«туски» как «провианта и подарков для прибывающих владетелей или послов». В нашем случае мы это и видим: послы «беруче туску» по своим обычаям. [664]Иначе смотрели на их деяния новгородцы. Почему летописец говорит о «многом зле»? Видимо, потому, что «дары» уже ранее были даны новгородцами монголам — в 1257 г. Снова новгородцы «дарить» не видели необходимости и не хотели, к тому же в пользу не «цесаря», а «послов».

Так закончился второй этап их «общения» с новгородцами. Но на этот раз большого перерыва между вторым и следующим этапом не было. В 1259 г. монголы прибыли в Новгород с твердым намерением добиться переписи. Для идеологического обеспечения они вновь (как и в Рязани) прибегли к испытанному методу — привлечению женщин. Видимо, монголы были подкреплены и в военном отношении: вместе с послами было «инех много».

Весть об их намерениях, как это часто бывает, пришла в Новгород раньше, нежели появились там сами послы. «Тои же зимы приеха Михаило Пинещиничь из Низу со лживымъ посольствомь, река тако: "аже не иметеся по число, то уже полкы на Низовьскои земли"; и яшася Новгородчи по число». [665]

Что означает «лживое посольство»? Возможны два объяснения. Либо его ложность касалась «полков», якобы стоящих где-то во Владимиро-Суздальской земле, [666]либо лживым оно названо летописцем как бы по сравнению с последовавшим потом настоящим татарским посольством, произведшим действительную перепись.

Как бы то ни было, появление татар повлекло за собой «мятежь великъ в Новегороде». «И нача оканьныи боятися смерти, рече Олександру: "даи намъ сторожи, ать не избьють нас". И повеле князь стеречи их сыну посадничю и всем детем боярьскымъ по ночемъ». [667]И только обезопасив себя таким образом, монголы приступают к тому, ради чего они прибыли в Новгород и открыто объявляют об этом. «И реша Татарове: "даите намъ число, или бежимъ проче"». Реакция новгородцев, по крайней мере той массы, которую летописец называет «чернью», была следующей: «Чернь не хотеша дати числа, но реша: "умремъ честно за святую Софью и за домы ангельскыя"». [668]Откуда такой отпор и такое самопожертвование? Ведь городу отнюдь не грозил неминуемый разгром, равно как новгородским святыням разорение. Ученые пытались объяснить этот факт. Так, по М.Н. Тихомирову, центр тяжести ответа должен лежать в плоскости «борьбы с злоупотреблениями татарских послов», «"меньшие люди" сопротивлялись не установлению переписи, а ее условиям, отягощавшим именно бедные слои населения». [669]В.А. Буров пишет о «национально-религиозном характере» этого выступления — о «противостоянии "окаянным" татарам-иноверцам». [670]В утверждениях М.Н. Тихомирова и В.А. Бурова, безусловно, есть своя «правда». Но при этом, как нам представляется, оба объяснения имеют некоторую общую и мировоззренчески более глубокую подоснову.

В литературе данного вопроса мы нашли не много упоминаний об этом. Одно из них принадлежит Н.Д. Чечулину. «Едва ли можно объяснить это (выступление новгородцев. — Ю.К .) одним простым желанием не дать татарам сведений о числе жителей… — размышляет он, — вероятнее, что перепись возбуждала против себя, как дело новое, небывалое». Добавим, тем более осуществляемое чужаками, иноверцами, как заметил Н.А. Клепинин. [671]Но Н.Д. Чечулин не останавливается на таком объяснении. Он пытается заглянуть в глубь народного сознания. «Но может быть, — осторожно говорит он, — некоторую роль играло тут и представление, отчасти до сих пор живущее в народе, что в некоторых случаях считать, весить, мерять есть дело грешное и неугодное Богу». [672]А Н.А. Клепинин прямо указал на имевший место «мистический страх перед переписью». [673]

Догадки Н.Д. Чечулина и Н.А. Клепинина подтверждаются сравнительно-историческим и этнографическим материалом. Прежде всего отметим, что в данном случае мы имеем дело с явлением архаического порядка, названным французским антропологом Л. Леви-Брюлем мистическим или пралогическим мышлением. Непосредственно к рассматриваемому нами случаю может быть отнесено следующее его наблюдение, имеющее характер обобщения принципов древнего «счисления». «В коллективных представлениях, — пишет он, — число и его числительное столь тесно сопричастны мистическим свойствам представляемых совокупностей, что они выступают скорее мистическими реальностями, чем арифметическими единицами». Причем даже в обществах, которые поднялись до отвлеченного представления о числе (а к ним, без сомнения, принадлежало новгородское общество), «мистические значения и свойства» определенных чисел продолжают сохраняться. [674]

Ж. Делюмо, анализируя причины страха и социальных недовольств в средневековой Европе, называет среди них новизну того или иного предприятия. «Новизна, — замечает он, — была и есть категорией неизвестного. В наше время новизна прельщает. Раньше, наоборот, она страшила людей». Он отмечает, что прямой причиной ряда народных бунтов были налоги. «Но налоги были не только еще одним бременем, давящим на усталые спины, это было к тому же новшеством. Это было одной из форм неизвестного»; «введение новых податей и даже только слухи о них (что мы уже видели на новгородском материале. — Ю.К .) часто служили детонатором бунтарского взрыва». [675]

Наконец Дж. Дж. Фрэзер отмечает присущие многим народам «чувства отвращения к подсчету людей, их скота или имущества». При этом он приводит множество примеров негативного отношения населения к их переписи. Самый известный «грех переписи» восходит к ветхозаветным временам. Из библейских рассказов мы узнаем, что «Яхве одно время питал глубокое отвращение к народной переписи и рассматривал ее как грех, даже более тяжкий, чем кипячение молока или прыгание на порог. В этих книгах (Вторая книга Царств и Первая книга Паралипоменон. — Ю.К .) мы читаем, что Яхве, или сатана (библейские авторы в этом пункте расходятся между собой), внушил царю Давиду несчастную мысль пересчитать свой народ (Израиль и Иудею. — Ю.К .), что привело к самым ужасным последствиям. Тотчас по окончании подсчета разразилась великая моровая язва, в которой народ усмотрел справедливое возмездие за грех переписи». [676]Дж. Дж. Фрэзер полагает, что «антипатия, которую евреи времен царя Давида питали к переписи населения, коренилась всецело в народном суеверии; возможно, что последнее укрепилось вследствие вспышки чумы, последовавшей тотчас же за переписью». [677]