Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

«Трудно определить о каком нашествии татар повествуется», — писал в свое время историк Костромы И. Миловидов по поводу этого текста. [627]Современный автор Н.А. Зонтиков насчитал «пять вариантов датировки битвы с татарами на озере в окрестностях Костромы». [628]Останавливаясь на 1262 г. как наиболее вероятной дате сражения костромичей с монголами, Н.А. Зонтиков в качестве аргумента приводит лишь факт выступления ряда северных русских городов в 1262 г., как известно, не вызвавших ответного карательного похода. Однако, Кострома не названа в числе восставших городов. А объяснение, что «в грозных и масштабных событиях этого года эпизод сражения под Костромой вполне мог пройти не отмеченным в летописях», [629]не выдерживает критики.

Отвергая другие — мало мотивированные — датировки события (с чем мы согласны), он, в то же время, пишет: «предположение о том, что битва могла произойти в 1257 г. несравненно более обоснованно». [630]Но, тем не менее, Н.А. Зонтиков не принимает эту дату. Во-первых, он считает маловероятным то, что «костромским князем были разбиты победители восставших ярославцев». Во-вторых, «скорее всего, на 1257 год князя (Василия Ярославича. — Ю.К .) еще не было в Костроме». [631]Наконец, задает он вопрос, «если допустить, что татарский отряд разбит под Костромой в 1257 г., то почему и город, и князь не понесли со стороны татар суровой кары?» [632]

Победа костромичей над татарским отрядом вполне могла иметь место, учитывая, что Кострома была одним из последних городов на пути следования монгольских переписчиков-«численников», безусловно, количество которых было уже меньшим, а силы на исходе. Что же касается отсутствия наказания за разгром ордынцев, то в условиях больших трудностей в передвижении (отсутствие дорог, огромные лесные и водные массивы) и сопротивлении населения переписи, чрезвычайно трудно предположить осуществление карательных мер против затерянного в глуши небольшого города.

Можно возразить, что ни Ярославль, ни Кострома не обозначены в качестве пунктов посещения переписчиков. Но мы должны вспомнить, что летописное сообщение 1257 г. (в отличие от известия 1262 г., четко называющего восставшие центры) лишь намечает ареалы их фискальной деятельности: «Сужальская и Рязаньская и Мюромьская» земли. В этот достаточно широкий территориальный охват вполне могли попасть и северные русские земли, костромские в том числе.

Думается, что наши предположения подтверждаются ближайшими событиями, находящимися в непосредственной связи с переписью — «числом» в Новгороде в 1257–1259 гг. и восстанием 1262 г. против откупщиков в русских северо-восточных городах, одним из центров которого стал как раз Ярославль.

Новгородские коллизии 1257–1259 гг. неоднократно становились предметом рассмотрения историков. В основном внимание обращалось на два аспекта: внутренние новгородские усобицы, подогретые прибытием в город ордынцев, и введение податной зависимости в пользу последних. [633]При этом сами обстоятельства деятельности иноземцев-«татар» в Новгороде, конкретное поведение их в той или иной ситуации, наконец, роль в целом в этих событиях монголов несколько затушевывались и даже были отодвинуты на второй план. Это, как представляется, обуславливало некоторую неполноту в освещении данной истории. В преодолении такой односторонности автор и видит свою задачу.

В 1257 г., сообщает новгородский летописец, «приде весть изъ Руси зла, яко хотять Татарове тамгы и десятины на Новегороде; и смятошася люди чересъ все лето… Тои же зимы приехаша послы татарьскыи съ Олександромь… и почаша просити послы десятины, тамгы, и не яшася Новгородчи по то, даша дары цесареви, и отпустиша я с миромь…». [634]

Таким образом уже только «весть», т. е. слух о предполагаемых татарских мероприятиях вновь всколыхнул Новгород, в котором и так уже в течение нескольких лет было неспокойно.

В исторической литературе хорошо известен феномен слуха как возможного фактора социального взрыва. В частности, современный французский историк Ж. Делюмо, обобщая большой фактический материал, писал, что «в докапиталистической Европе слухи и бунты были неразделимы, где бы они ни происходили и каким бы ни был их размах». Зачастую это были именно «слухи о повышении налогов». [635]Такого же рода случай имел место и в Новгороде. Достаточно было «вести»-слуха, чтобы город (а может быть, и округа) пришел в движение, длившееся, судя по всему, несколько месяцев («и смятошася люди чересъ все лето»).

Далее заметим, что «зла весть» пришла, видимо, из Владимиро-Суздальской земли, где вовсю шла или уже была закончена перепись, о которой, к сожалению, как мы выяснили, знаем очень мало; но тем ценнее, как увидим, относительно пространное новгородское сообщение. Но с «Низа» пришла не только весть, но и сами монголы (с Александром Ярославичем). С этого момента разворачивающаяся ситуация разительно напоминает рязанские события двадцатилетней давности. [636]

Новгородцы еще не встречались лицом к лицу с «татарами»: в 1238 г. поход на Новгород был прекращен за 100 верст от города. [637]Спустя двадцать лет новгородская земля воспринималась монголами как неизвестная и неизведанная ими территория. Возможно, они уповали на Александра, видимо, помогавшего им провести перепись на Северо-Востоке Руси. [638]Послы стали «просити» десятины и «тамгы». Что понималось ими под десятиной нам (по рязанским событиям) известно. Но что такое «тамгы»? А.Н. Насонов писал, что «просьба дать "тамгы и десятины" была просьбой дать "число" и согласиться платить "тамгы"». [639]Это объяснение ясности не вносит. Большую определенность мы видим у Дж. Феннела, для которого «тамга» — таможенный налог, «очевидно, в форме процента на купеческий капитал». [640]Такое понимание опирается на некоторые источники, недвусмысленно связывающие «тамгу» с торговыми операциями. [641]Однако исследователи называют и другие функции «тамги». Не дает ли это возможность по-иному подойти к новгородской ситуации 1257 г.?

Сведения о тамгах мы находим, в частности, в новейшей литературе, посвященной традиционному мировоззрению тюрков. «Единой точки зрения на их (тамгы. — Ю.К .) природу не существует. Большинство исследователей связывает происхождение тамг у кочевых племен Центральной Азии с возникновением и развитием института собственности на скот. Основное значение этого слова в тюркских языках — тавро, знак собственности, которым клеймится скот (в том числе, и прежде всего, лошади. — Ю.К .)… Все известные памятники, в той или иной степени отразившие древнетюркскую историю и культуру, засвидетельствовали употребление тамг в качестве родовых и племенных знаков собственности». [642]