Валентин Янин - Музей как лицо эпохи

Или: «Не знаю, почему она мое письмо называет ругательным. Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная, но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой дамы, нет ни кнутов, ни виселиц… кои в издании ее находятся».

Или, совсем уж.

«Совет ее мне лечиться, не знаю, мне ли больше приличен или сей госпоже. Когда она забывается, то так мокротлива, что часто не туда плюет, куда надлежит, и для очищения ее мыслей и внутренности не бесполезно бы ей полечиться».

То есть, начинал молодой Николай Иванович Новиков вполне в духе современных политических теледискуссий! С той только разницей, что по ту сторону барьера стояла Сама.

А ведь надо признаться — Екатерина снова была первой (и не единственной ли?) из абсолютных монархов, кто не побоялся «подставиться» публично под сарказмы, как бы это помягче сказать, бог знает кого, уж во всяком случае, людей, еще не проверенных на лояльность. Как всякий первопроходец, она соглашалась на «издержки» одного-двух новиковых-эминых (Федор Александрович Эмин поддержал «Трутень» в его критике «улыбательной сатиры» «Всякой всячины») в десятке правильных чулковых. Однако, как женщина Екатерина кое-чего Новикову не простила, например, «пожилой дамы». Недаром же требовала снисхождения к личным слабостям!

«Трутень» государыня, конечно, долго терпеть не стала — «уж очень язвителен»! Новиков выпустил «Пустомелю», прошли всего два номера, и снова указание свыше — закрыть журнал.

Ах, как возмущало тогда молодого журналиста несправедливое отношение к его намерениям, открыто и честно изложенным на бумаге!

Но Новиков прошел этот этап, прежде всего, внутри себя и двинулся дальше, развивая профессию. Он стал искать форму, работать над ее неуязвимостью, при этом не отступая ни от одного из своих принципов.

Главной его целью было отстоять право журналиста — «сочинять сатиры на лица конкретных злонамеренных людей, а не токмо на само злонамеренье»! На реальных носителей пороков, а не только на сами пороки!

В этом вся «соль» и смертельный риск профессии. Порок на скамью подсудимых не посадишь, разве что фигурально, а порочного преступного начальника нужно сажать, по закону! И тут, что с позиции самой преступной «шишки», что с позиции властелина, вариант один — заткнуть писаку. Лучше самым надежным способом, чтобы уж навсегда.

Через много лет, уже после смерти Екатерины Второй, новый император Павел освободит Новикова из Шлиссельбургской крепости, однако писать и печататься запретит:

«Потому запрещаю, что знаю — ты не переменишься, — сказал Новикову Павел. — И не пороки и злодеяния нашей жизни будешь пером своим обличать, а носителей оных станешь колоть в самые больные места… Я тебя знаю… Не зло наизнанку вывернешь, как вшивый сюртук, а того, кто в нем был, нагишом, да на всевиденье! А где ж мне других-то взять?!»

Услышь в молодые года такое объяснение от монарха, Новиков, наверное, с горячностью принялся бы доказывать, что он-де сам послужил, знает, видел, как дорого обходятся народу не только пороки, а и простые человеческие «слабости» власть имущих, как важно не дать злонамеренному человеку укорениться на своем хлебном месте, развернуться. Но зрелый Новиков научил себя «смирять горячность», остужать голову прежде, чем браться за перо. Возможно, это побудило некоторых исследователей утверждать, что Новиков всего года через три после «Трутня» начал отходить от остросатирической публицистики. Не точней ли было бы сказать — от юношески примитивной остроты он стал отходить?! Он стал более остроумен, находчив, а значит, менее уязвим для сарказмов Екатерины, но по-прежнему беспощаден.

Журналист Новиков был несравнимо талантливей журналистки Екатерины. Вести с ним полемику дальше становилось слишком опасно для ее репутации. Императрица свою «Всякую всячину» в 1770 году прикрыла. Но и «Трутень» Новикову тоже пришлось похоронить, иронично распрощавшись с читателями.

Он был молод… И жила тогда в его уязвленном сердце обида — на непонимание, «несочувствование», хотя и прикрытая самоиронией:

«Перо падает из рук. Ярость объемлет мое сердце, я бешусь, бешенство не умаляет моей скорби, а паче оную умножает. С какою скорбию возможно сравнить печаль мою, не столько бесился подьячий, когда читал указ о лихоимстве, повелевающий ему со всеми взятками разлучиться. Нечаянно взглянул я на читателей, но что я вижу! Ах, жестокие! Вы не соболезнуете со мною? на лицах ваших изображается скука.».

А еще мучило сомнение: за кого приняла его государыня и публика — за желчного хулителя, а мысли его — за площадную брань? Именно это и давала ему понять Екатерина, да еще и обвинила, что-де авторитет русской самодержавной власти роняет перед Европой.

«Что подумают иностранные об нас, когда увидят, что есть у нас дураки, плуты!?» — снова иронизирует Новиков над тем упреком, что «доверенные люди» передали ему от государыни. Что подумают?

А вот что! В ответ Новиков быстро готовит замечательный фундаментальный труд — «Опыт исторического словаря о российских писателях» — от Нестора до своих современников. А через год — «Древнюю российскую вивлиофику» — многотомник о литературных памятниках допетровской Руси.

И отголоском жесткого упрека Екатерины об унижении власти российской в глазах иностранцев звучит эпиграф к новому журналу Новикова «Кошелек» (1774 год): «Отечеству моему сие сочинение усердно посвящается».

«Кошелек» — это своего рода и отповедь соотечественникам, «кои безо всякого исследования внутренних, обольщены бывают снаружи блестящими дарованиями иноземцев. и не только чужие земли предпочитают своему Отечеству, но еще и к стыду целой России гнушаются своими соотечественниками.».

Очень актуальное это сочинение — новиковский «Кошелек»! Сколько современной писанины можно было бы заменить несколькими строчками из Новикова:

«Таковые (иностранцы. — Авт .) не только не видят добродетелей, россиянам природных, но если бы где с оными ненароком повстречались, то без сомнения отвратили бы зрение свое, именуя оные грубостью и невежеством. Да сие и не удивительно, ибо мы уже давно бросили истинные драгоцен ные жемчуги, предками нашими любимые, яко недостойные и во Франции не употребляемые, а принялись жадно покупать ложные; но я смело скажу: если бы Франция столько имела жемчугов, сколько имела Россия, то никогда бы не стала выдумывать бусов. Нужда и бедность мать вымыслов. А ныне развращение во нравах учителей наших столь велико и столько они далеко умствованиями своими заходят, что во аде рай свой найти уповают…»

Конечно, Новиков надеялся быть услышанным. Но быстрого эффекта от своих сочинений, как в молодости, он уже не ждал, трезво оценивая соотношение сил «воспитателя» и «воспитуемых». Это осознание хоть как-то «утишало» его горечь, смиряло пыл; в эти годы он много экспериментировал с формой своих сочинений — письма, ведомости, объявления, рецепты, «отписки» крестьян помещикам, в которых (снова первым!) в литературной форме «преподнес» просвещенному читателю «красоты» кошмарного крестьянского быта.