Фридрих Мюллер - История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен

После поражения, которое потерпели берберы от арабов и мединская партия от сирийцев Балджа, казалось, наступало спокойное время при эмире кельбите Абуль Хаттаре 125 (743) г. Но надежде на продолжительность внутреннего мира, столь необходимого уже ввиду нового христианского Астурийского государства, снова не суждено было осуществиться. Это совершенно понятно: если враждующие друг с другом племена кайситов и кельбитов ни в Африке, ни в самой метрополии халифата Омейядов, даже там, где их господство и господство арабов не было делом решенным, не могли сдерживать унаследованную ненависть, то в Испании нечего было думать о каком бы то ни было самообладании, которое вовсе не в характере этого народа.

Ас-Сумейль ибн Хатим, военачальник из кайситского племени килаб, по деятельности своей и храбрости был одним из наиболее выдающихся вождей сирийских арабов, которые, после победы над противными партиями, поселились в прелестной Андалузии [359]. Как-то к нему обратился за помощью какой-то человек из кайситского племени кинана, обиженный несправедливым приговором йеменца-наместника, и Сумейль, не задумавшись ни на минуту, отправился к эмиру и решительным тоном потребовал изменения приговора. Абуль Хаттар рассердился на этот поступок одного из членов ненавистного ему племени и резко отказался исполнить это требование, а когда Сумейль ответил ему с раздражением, он велел за его хвастливую требовательность надавать ему пощечин и выгнать вон. Сумейль был потомком того Шамира, по приказанию которого когда-то при Кербеле был зарезан Хусейн, внук пророка, почти так же, как предок его, он мало стеснялся предписаниями религии; храбрый и щедрый, беспощадный и жестокий, презирающий смерть и жаждущий наслаждений, он не был похож на верующего мусульманина, а скорее на одного из древних героев пустыни времен язычества, которые, под влиянием того или другого настроения, то дрались на поле брани, то бражничали и выше всего прочего считали личную честь. У такого человека мог быть только один ответ на обиду. Небольшого труда ему стоило заручиться для осуществления своего плана мести содействием кайситских племен [360], которым, конечно, было не по душе молча переносить обиду, нанесенную одному из их лучших людей. Но чтобы не быть в меньшинстве в борьбе с йеменцами, решено было переманить на свою сторону из их среды лахмитов и джузамитов, что было не трудно благодаря множеству ссор из-за пустяков между отдельными племенами, ссор, в которых, конечно, не было недостатка. Переманить их удалось обещаниями, что один из их начальников будет предводителем союзного войска, а в случае победы ему достанется испанский эмират. Эта приманка возымела действие; оба племени присоединились к заговору и весною 128 (745) г. начали военные действия к югу от Кордовы.

Эмир Абуль Хаттар во главе своего йеменского войска двинулся навстречу восставшим, но участие лахмитов и джузамитов, из среды которых, согласно условию, Суваба ибн Селама был избран предводителем восстания, имело дурное влияние на правительственные войска, которым важно было только, чтобы высшая власть была в руках у йеменца — будь то Абуль Хаттар или Суваба, — а бороться против родственного племени у них не было ни малейшего желания. Таким образом, сражение, происшедшее на берегах Гуадалете [361], не могло быть серьезным, так как все было заранее сговорено и хитро обставлено. После вялой схватки, только для вида, люди Абуль Хаттара обратились в бегство, сам эмир был взят в плен, но, несмотря на то что ему скоро удалось снова получить свободу при помощи одного храброго кельбитского вождя, большинство йеменцев не были склонны серьезно вступиться за него. Он был вынужден удалиться в область своего племени, а Суваба в качестве эмира поселился в Кордове. Дело в том, что в это время на востоке, после смерти халифа Хишама в 125 (743) г., происходила междоусобная война, которая впоследствии привела династию Омейядов к гибели и принудила их с самого начала предоставить Испанию самой себе. А арабам в Африке тем более нечего было и думать о вмешательстве в дела полуострова, так как у них было много дела — сперва борьба между собою, а потом с берберами запада [362]. Таким образом, Суваба мог беспрепятственно держать себя как властитель Испании. Однако, чтобы не возбуждать ревности у знавших себе цену арабских вождей кажущимся высокомерием, он, как и его преемники, велел по-прежнему в мечетях молиться — сперва за последних Омейядов, а потом за Аббасидов, как за настоящих носителей верховной власти.

Вожди привыкли подчиняться власти наместника халифа, который был лишь primus inter pares (первый среди равных) и каждую минуту мог быть сменен, но они ни за что не повиновались бы начальнику, не происходящему даже из царствующего рода халифов, если бы он вздумал заявить самодержавные права. И без того авторитет эмиров был не велик. В стране господствовал полный беспорядок. Берберские племена в северных провинциях, уже ослабевшие от борьбы со своими соседями-арабами с 123 (741) г., а также гарнизоны пограничной области Южной Франции должны были воевать с христианами, а так как они редко и в недостаточном количестве получали помощь от Кордовы и Сарагосы, то понятно, что им все более приходилось отступать: через несколько лет, в 142 (759) г., они потеряли Нарбонну, а еще ранее, в 138 (755) г., Пампелуна опять попала в руки басков. А в западных провинциях и в самой Андалузии кроме тех мест, которые на основании особых капитуляций были предоставлены прежним жителям, как, например, значительная часть юго-востока, расселились арабы, раздававшие в качестве господ подчиненным христианам землю в наследственную аренду, и получали хороший доход, требуя львиную долю в свою пользу. Благодаря этому они имели достаточно времени (кроме разве тех, которые жили по соседству с беспокойными берберами), чтобы заниматься государственными делами — то есть по всякому поводу нападать на чужие племена или даже восставать против правительства и вообще производить всякие беспорядки. Сам эмир располагал доходами с отобранной в казну пятой доли земельной площади, которая отдавалась покоренным на подобных же условиях; все его влияние на остальных арабов зависело от добровольного повиновения, которое поддерживалось уважением к его личности и племени и более или менее целесообразным употреблением бывших в его распоряжении средств. Что касается побежденных, то они в это время еще не играли никакой политической роли.

Там, где вестготское дворянство сумело вовремя заявить покорность и таким образом спасти свое имущество, еще в V (XI) столетии мы встречаем христианских дворян, которые, держась в стороне от мятежных движений, устояли, несмотря на все случайности промежуточного времени [363]; они могли обеспечить себе дальнейшее существование только самым добросовестным выполнением всех возложенных на них обязательств и безукоризненным верно-подданничеством. Крестьяне же, которым предоставлено было право пользования землею и возможность обрабатывать ее, под надзором новых господ, смотрели на господство арабов, вначале проявлявшееся очень снисходительно, только как на улучшение своего прежнего угнетенного положения, и им в голову не приходило восставать против новых порядков. Если они принимали ислам, что, естественно, с течением времени случалось все чаще, то они и их дети могли пользоваться известными преимуществами, принадлежавшими господствующему классу, так как в таком случае необходимо было встать под покровительство одного из арабских племен. В качестве клиентов влиятельных господ им легче было дойти до благосостояния; они могли занимать места в управлении, поступать в войско и т. д. Но, конечно, прежде чем эти муваллады («усыновленные») — их удачно прозвали «ренегатами» — составили самостоятельный класс, который мог бы влиять на политическое развитие страны, должно было пройти много времени, тем более что теоретическая равноправность между новообращенными и арабскими мусульманами здесь, как и везде, существовала только на бумаге.