Татьяна Иванько - Говорит и показывает

– Пробовал, – сказал Ю-Ю, после секундного раздумья. – Ну… чтобы узнать, что ли.

– И что?

Он пожал плечами:

– Да не понял я. Вот как ты сегодня. Но распробовать мне не захотелось. Да и… знаешь, я не очень люблю всё это. Моя жизнь, в общем, приносит мне только удовольствия, что искать его где-то вне себя, меня не тянет.

– Так ты счастливый?

Он посмотрел на меня и почему-то стал серьёзным, протянул руку к моему лицу, провёл пальцами по щеке, к шее:

– Счастливый. А ты? – и убрал теплые пальцы.

– И я.

– Тогда за тебя! – он поднял бокал. Удивительно мерцают у него глаза в этом странном свете.

– А я за тебя! – засмеялась я.

Мы снова уселись в наши кресла, у которых спинки и подлокотники были одной высоты, являясь продолжением друг друга. Ю-Ю поднялся к камину, заметив, что почти прогорели дрова, подбросил ещё, пошевелил кочергой, вызвав в топке завихрения искр.

– Почему у тебя нет девушки, Ю-Ю? – спросила я, глядя, как красиво блестят его тяжёлые волосы, лежащие волной на плечах. У мамы точно такие же. Вообще они очень похожи, будто с одной матрицы сделаны. Только мама очень стройная, тонкая, а Ю-Ю плечистый, весь из мышц, весь очень крепкий. И тёплый. А мама… мама прохладная.

– Ты – моя девушка, забыла, что ли? – засмеялся он, возвращаясь в кресло.

– Это конечно. Но если серьёзно?

Он пожал плечами, потихоньку переставая улыбаться.

– Может, я порочный? – я сказал это вполне искренне.

– Какой же ты порочный? Нет-нет! – Маюшка улыбнулась ласково.

– Ты необъективна.

Я встал, перевернул кассету с «Пикником». Сказал Маюшке, что на «Голубом Огоньке» был «Пикник».

– Правда? Раньше только во «Взгляде» показывали, теперь… Прогресс.

– Перестройка, однако. И плюрализм. И Мусоргский тебе и Шклярский.

– Что там ты ещё видел в «Огоньке»?

– Я не смотрел, Май. А это… будто форточку открыли, вот и заметил.

– А говоришь, порочный. Нет, Ю-Юшка… Скажи только, откуда ты столько денег берёшь? Вот сколько этот перстень стоит? – она разглядывает мой подарок на своей руке.

– Какая разница? Важно, что тебе нравится.

– Нет разницы, конечно. Но расскажи, я хочу понимать. Про тебя понимать. Всё про тебя.

Я посмотрел на неё, ноги поджала в носочках пушистых, волосы на изгибах волн золотятся, и лицо прозрачное, будто этот свет из неё льётся, как из живой лампы. Про меня понимать. А если будешь понимать, не станешь считать меня чудовищем? Плюрализм, конечно и свобода мысли и слова, но… Я сам не считаю, что зарабатываю чисто и честно. Вроде и не делаю ничего, чего не делаю на работе каждый день, и всё же… Ну, ладно, понимать так понимать.

– Я – абортмахер, – сказал я и слежу, что же она скажет, как посмотрит. – Ну, и по мелочи, вроде трипперочков…

Маюшка наморщила носик от последнего слова. Но, ей кажется, что я не договариваю.

– Ты же и так делаешь это каждый день. И мама, но столько у неё нет.

– Откуда ты знаешь? – усмехнулся я. – Не знаю, что там у Лиды, но… она осторожная и осмотрительная, а так много не заработаешь.

Услышав последние слова, Маюшка нахмурилась:

– Так ты… Ю-Ю, ты… что-то делаешь э-э… подсудное?

– Врача в наше время можно осудить за криминальный аборт и за переливание несовместимой крови. Но аборты, что делаю я, криминальны только потому, что они бывают не в больнице и без статистического учёта. В остальном, за свой профессионализм я отвечаю. Всё происходит так же, как в малой операционной, даже с соблюдением всех правил асептики и антисептики. Я, может и беспринципный, может и монстр, но не злодей.

– Это дорого?

– Это очень дорого, – я допил свой бокал, налил ещё, посмотрел на её бокал, она кивнула, поняв без слов.

– И ты… только из-за денег?

Я усмехнулся, качнув головой, и отпил изрядный глоток. Приятно полилась пузырящаяся прохлада в горло и в грудь, наполняя воздухом.

– Ты хочешь, чтобы я сказал, что из сочувствия к тёткам, которые хотели бы скрыть от своих мужей или родителей, или от любовников, или чёрт его знает, от кого то, что они убивают своих детей? Ничего подобного. Только из-за денег. Может, когда научатся предохраняться, мне путь в ад станет длиннее.

Маюшка откинула голову на низкую спинку, запрокинулось лицо.

– И… и много таких?

Я вздохнул. По-моему, совершенно безмерно.

– Некоторые каждый месяц приходят… И мужиков, кто приводит ещё больше… Словом, у некоторых это становится частью жизни что ли… Мне не понять, – я не могу не хмуриться, мне тошно даже размышлять об этом, не то, что говорить.

Я взял сигарету и закурил, и Маюшка попросила тоже.

– Как страшно, должно быть, принять такое решение, – сказала она, разглядывая кончик сигареты, из алого превратившийся в серый.

– Это тебе страшно. Привыкают люди ко всему.

Маюшка потушила сигарету. Посидела некоторое время молча, мы слушали в этот момент «Героя». Весёленькая песенка для этого разговора.

– Это больно? – она посмотрела на меня.

– Что ты спрашиваешь? Я могу представить, что вы чувствуете? Хотел бы, может, но мне это недоступно, – почти рассердился я, потому что уверен, что это, конечно, больно. – Я делаю с анестезией. А в абортариях – без.

– И…

Я выпрямился в кресле:

– Представь, что из твоего тела наживую вырывают кусок. В прямом смысле. Обливая руки твоей кровью. Выворачивают тебя наизнанку, как перчатку и вырывают то, что поселила в тебя страсть, любовь, распущенность, глупость, у кого что, но…

– Ой, замолчи! – позеленев, она бросилась к крыльцу.

Маюшку вырвало, перебрала всё же. Хорошо, свою меру теперь будет точнее знать…

– Напилась всё же, кукла моя! – засмеялся я, придерживая ей волосы, пока её выворачивало на снег у крыльца.

Она заснула, вытошнив изрядную часть ужина. Я ещё сидел некоторое время, глядя то на огонь, то на её милый профиль на фоне деревянной спинки дивана. Прелестный даже профиль, тонкий.

И волосы эти… рыжие в огневом свете здесь.

Красивая какая-то выросла. В кого? Нет, и Лида недурна. И Виктор в общем тоже. Но Маюшка… Ох… Не надо так много думать об этом.

Такой разговор у нас с ней впервые. Мы говорили обо всём, но об этом, о моей работе и работе я никогда не рассказывал раньше. А теперь степень нашей близости стала предельной. И раньше у меня не было никого ближе неё, но теперь она так близка, как никто и не сможет быть. Вообще она, как никто для меня, большая часть моей жизни и души.

Я опять посмотрел на неё. Приоткрылись губы, кончики смешных её зубов видны. Напоил, болеть завтра будет… И всё же до чего красивая…

… и ресницы, когда опустила глаза… «паровозик» … Чёрт возьми тебя, Илья Леонидыч, спи, хватит!

Наутро у Маюшки образовалось похмелье. И домой мы не поехали, чтобы нас не раскрыли. Да и не хотелось возвращаться. У меня были отгулы за дежурство, так что я мог позволить себе отдохнуть еще пару дней. А у Майи каникулы кончаются только в среду.