Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том третий. Меч вакеро

Луис стряхнул воспоминания, как крошки со стола.

– Что-то вы не торопитесь, патер, принять дорогих гостей. Или вы уже позабыли обычаи предков? Взгляните на этих усталых, голодных бедняг.– Он чиркнул взглядом на двигающиеся по атрио гривастые каски, желтые мун-диры с пунцовыми эполетами и заключил: – Вам их не жалко?

Глаза настоятеля превратились в сверкающие серые прорези, ответ был веским и твердым:

– Честные католики не врываются в чужой дом как мамелюкская 23 23 Мамелюки, или паулисты,– охотники за рабами из города Сан-Пауло (Юж. Америка), основанного иезуитом отцом Пайва. (Прим. автора). бандейра 24 24 Бандейра – экспедиция. Паулисты называли свои шайки и разбойничьи братства бандейрами, а себя – бандейрантами. (Прим. автора). . Люди твои вели себя почище волков в овчарне!

– Опомнись, старик! – слова монаха пырнули самолюбие молодого идальго.

– Это ты опомнись, сын мой! И не забывай заповеди, данные нам Христом.

Драгун чуть улыбнулся, в глазах его вспыхнул факел испанской крови.

– Сбавь тон, старик, за такие проникновенные речи любому другому я бы уже давно затянул на горле шнурок святого Франциска! 25 25 «Шнурок святого Франциска» – веревочная или волосяная петля для удушения преступников, введенная в употребление францисканцами.

– Знаю, Луис… Как знаю и то, что сила в твоих руках, а жизнь моя в руках Господа.

Они долго молчали, покуда Луис не изрек:

– Ладно, падре, вы как обычно правы, мы оба покипятились, останемся друзьями.– Он выкинул руку и, гоняя под кожей желваки, добавил: – А право принимать решения оставим за Создателем.

– Верно, сын мой… – глаза Игнасио потеплели. Он крепко пожал руку и с оглядкой шепнул: – Завтра празд-ник Святого Хуана… Зайди ко мне до торжества… Есть разговор.

Кот Пепе лежал ночным калачом на хозяйском комоде и смотрел на Игнасио. В его сонных глазах, янтарных, как песчаное в солнечный день дно, покоилось что-то значительно большее лени. В их прозрачном стекле отражалась согбенная молитвой фигура хозяина.

Монах просил Бога даровать ему силы и вновь отбивал поклоны, и безмерно напрягался в поисках конечного решения. Гибли люди, гибли ужасной, непостижимой смертью; и он, отец Игнасио, был бессилен что-либо изменить. Голова трещала от вопросов. Падре напоминал оголенный нерв. Решать приходилось только ему – это было жизненно необходимо. Но решить эту задачу он не мог.

Кот вдруг зашипел, вскочив на лапы, выгнул спину черной подковой. Миг – нырнул с комода, прижался к ногам хозяина. Игнасио прислушался: за окном глухо стояло смоляное пятно ночи.

– Наконец-то все угомонились.– Он вспомнил, сколько ему и коррехидору Аракае пришлось попотеть, прежде чем с грехом пополам удалось разместить на постой драгун.

Очаг догорал, и мрак, поселившийся по углам обители, медленно ширился, змеился к центру, будто живой.

Священник взял пару шишковатых поленьев в углу у стены, где хранился запас дров, и положил на мерцающий рубин углей. Пламя жадно облизало их огнистым языком, защелкало под корой, затрещало. По стенам заскакали карминовые отблески, поползли неясные тени, а падре Игнасио стоял недвижимый, ощущая торопливо бегущее тепло, и смотрел, смотрел в огонь…

За окном клубился мрак, и бриз с океана сотрясал дряхлую оконную раму, шептал в частоколе, будто ведьма, ворожившая сквозь редкую гниль зубов.

Монах налился тревогой, на какой-то миг он услышал свой внутренний голос: «Беги, Игнасио. Беги прочь!» И тут же дыхание гор плеснуло в ноги далеким детским плачем, а эхо откликнулось песьим хохотом.

С неспокойным сердцем падре бросил невольный взгляд на тяжелую низкую дверь. Она была заперта на железный язык засова и мелко дрожала.

Монашеская готовность к смерти оставила отца Игнасио. Сейчас она, смерть, виделась ему, крепкому духом и плотью, чем-то чужим и крайне далеким, тем, что является уделом преклонных лет, людей, уставших от мирских забот и волнений. Но…

Шерсть на спине Пепе вздыбилась и колола воздух. Он задыхался в отрывистом шипе и плотно лип к хозяйским ногам: глаза кота немигающим стеклом таращились на дубовую дверь.

Глядя на реакцию животного, священник ощутил, как морщины испуга зазмеились по его лицу.

Похолодевшими руками доминиканец нащупал крест на стене и, запекая уста молитвой, перекрестил им дверь.

Бутовый пол у входа вздулся, что готовый прорваться волдырь. Игнасио на подгибающихся ногах попятился, отдавив заверещавшему коту лапу. Вбитые в землю камни ожили и заскрежетали боками, наползая друг на друга. Сундук дрогнул и скакнул к стене под тяжкий стон древесины. Из щелей потолка, по стенам заизвивалась каменная пыль.

– Прочь, прочь, исчадие ада! Иисус Христос покарает да испепелит тебя в прах!

Дверь охнула дрожисто, повела краями, и падре увидел, как по ней побежали щелистые трещины. Слух стегнул вой, и такой, что его просквозило чувство: он тронется умом раньше, чем прекратится звук.

– Dios nuestro salvador! 26 26 Dios nuestro salvador! – Бог наш Спаситель! (исп.). Partes infidelium… 27 27 Partes infidelium – страна неверных, страна дьявола (лат.). – прохрипел Игнасио, и потребовавшееся усилие выдавило пот из его пор. Внезапно все стихло, и за окном послышались скорые шаги: хруст мелкого камня, песка. По стеклу нетерпеливо брякнули пальцы.

– Падре, вы не спите?

– Луис, ты? – через долгую паузу разродился Игнасио, сжимая в руке поднятый над головой крест, он всё еще продолжал пылать огнем и одновременно трястись от озноба, будто стоял пред вратами ада, в то время как за спиной безумствовала метель.

– Да, я, святой отец. Откройте же!

Голос принадлежал, без сомнения, дону Луису де Аргуэлло: низкий и резкий; однако что-то заставило монаха, когда он подошел к двери, сказать:

– Прежде, чем я открою тебе, сын мой, прочти вслух «Pater Nostrus» – «Отче наш».

– Что за блажь? – взорвался раздраженный голос.—Вы же сами, черт возьми, звали меня!

За порогом нетерпеливо звякнула сабля, но глас отца Игнасио был категорично тверд:

– Я жду.

Дверь лязгнула засовом, как только прозвучали первые слова молитвы. Мрачно озирая крест на двери, пучки чеснока и камфары, драгун шагнул в мерцающий свет обители.

– Спасибо, что пришел, сын мой. Сапоги не снимай, садись на сундук,– доминиканец с нетерпением громыхнул запором.

Луис с походной непритязательностью расположился на углу прадедовского сундука и подивился, как можно настоятелю миссии ютиться в норе, от которой скривили бы нос даже презренные чиканос. Изумился и тому, что в очаге потрескивали дрова, хотя за дверьми стояла жара – не продохнуть. Однако, чуть погодя, Луис отметил для себя, что это было отнюдь не лишним: камень стен, точно вампир, сосал тепло.