Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том третий. Меч вакеро

– Я постараюсь поберечь твое сердце, старина. А тот, ради кого погибают, сам должен уметь смотреть в лицо смерти. И я докажу, что умею это делать. Ты же укрой карету, Антонио, и без глупостей. Глядеть в оба. И ни капли рому!

Золотой кастельяно качнулся под ухом толстяка: «Хорошенькое дельце «укрой»… места-то здесь, тьфу,– пропасть, как без штанов стоишь…»

Разворачивая жеребца, майор напоследок бросил:

– Не забудь приготовить что-нибудь на обед. Я так думаю: когда мы вернемся, наши желудки будут урчать почище волчьих. И вот еще: если увидишь, что из ущелья появился кто-нибудь, кроме нас,– убей!

Возница побледнел, но горячо заверил, что так и сделает. А хмурый Мигель не преминул добавить свою ложку дегтя в бочку меда:

– Береги свое брюхо, пузырь. Того и гляди, продырявят. Небось столько сала вытечет, что можно будет месяц каретные фонари заправлять.

Муньос собрался окрыситься, но дон уже кивнул головой и, увлекая за собой слугу, поскакал туда, где открывалась мрачная пасть каменистой теснины.

* * *

Клубящиеся в сыристом воздухе космы тумана к тому часу уже всецело объяли ущелье и, сдавленные отвесными скалами, лениво тянулись ввысь. И чудилось, будто мятежное сонмище фурий и демонов кружилось в нем в колдовском приплясе, поджидая заблудшую жертву.

Там, на одной из гранитных круч, сфинксом застыл всадник. Немой и неподвижный, он был нереален, подобен призраку, сотканному из тумана и мглы… Ветер завывал в длинных лохмотьях его одежд и спутанной гриве коня. Лик пришельца был обращен к долине, туда, где за жерлом ущелья земля резко, под наклоном, уходила к побережью; туда, куда часом ранее прогрохотала карета мадридского гонца. Шло время, а он продолжал всматриваться, точно пытался пробить взглядом курящуюся зыбь, а может, и просто пытал слух – в это время любой звук был отчетлив и далеко слышен. Но вот будто сошло заклятье – он ожил, приподнялся в седле, и в тот же миг желтое марево сомкнулось над ним. Налетевший мгновением позже порыв ветра развеял туман, но, странное дело, всадник исчез, пугающе стремительно и бесшумно.

Огонь разгорался, ярко пылали валежины, серо-голубой дым струился по воздуху. Тереза установила тяжелый котел с водой, перевела дух. Белесые, выгоревшие на солн-це сучья сердито потрескивали и фырчали.

Девушка присела на корточки, вытянув сырые ладони к теплу. Родниковая вода до ломоты застудила их, пока она промывала песком котел. В ее задумчивых глазах вспыхивали и гасли рубиновые отблески пламени, а она всё смотрела, как вокруг поленьев скользили, извиваясь, что змеи, разворачивая свои красные кольца, языки пламени.

Через четверть часа забулькала, заклокотала вода. Тереза поднялась как во сне, блуждающим взглядом отыскала жестянку с солью среди сухих зерен бобов и фасоли.

Воду приходилось солить левой рукой, правая держала пистолет; ствол в отблесках огня горел алым, словно сторожевое око.

Нет, не нравились ей эти места. Хотя, как знать… она засмотрелась на игривый полет ласточек, на разноцветные луга цветов, на прозрачный воздух, где только-только начинали ткаться гирлянды нежных лучистых кружев золотого солнца. «…Возможно, я бы стала хозяйкой этого дикого края, если бы мой Диего стал в нем господином». Сказав «мой», она уцепилась мыслью и призадумалась…

«Мой» – а впрямь ли он мой? Похоже, кроме чести и долга у него ничего нет на уме». Она слушала внутренний голос и чувствовала себя всё более несчастной. Тереза вздохнула, глаза ее стали похожи на окна брошенного дома. Что-то подсказывало ей, что это действительно так… Она вдруг вспомнила вчерашний сон: он, напротив, был такой светлый…

Губы дрогнули, замельтешили цветные клочья грез: они плывут в большой белой лодке по тихому каналу. В лазоревом небе по-доброму теплое солнце. Где-то звенят гитары и песни, смеются люди, сверкают счастливые лица; а мимо нехотя тянется красно-коричневая охра вздыбленных берегов. Они сидят напротив друг друга. Она вся в прозрачном, длинном, сиреневом. Он в темном, с отливом впрозелень, как жук. Дон режет душистый, икристый, рдяной арбуз. Она протягивает руку, берет за полосатую зелень корочки алый ломоть. Арбуз очень сочный, сладкий, прозрачные, с пузырьками струйки текут по их подбородкам, и они смеются. Черные глянцевые семечки сыпятся на днище лодки; одно из них забавно прилипло к его усам и никак не хочет упасть. Она от души смеется… За кормой кружатся белые чайки, солнце щедро золотит зыбь воды; походя проплывают холмистые хребты берегов… им так хорошо…

– Терези! – резкость и напряжение голоса оборвали воспоминания и напугали.

Она забыла про котел с кипящей канжикой 2 2 Канжика – каша (исп.). и испуганно уставилась на отца. Муньос с вытаращенными глазами бежал через поляну; толстые пальцы до снега под ногтями сжимали ружье.

– Ты, ты… слышала? – прохрипел он, кивнув в сторону леса, где бежала дорога к ущелью. Она попыталась сказать «нет», но язык отказывался повиноваться.

– Это был ЕГО голос… Да сжалится над нами небо! —Антонио трижды перекрестился. Кровь бунтующе стучала в его висках, призывая к действию. От услышанного у Терезы всё опустилось внутри,– пережитый кошмар в ночной степи мгновенно расправил перепончатые крылья и взмыл пред очами…

Так они простояли минуту-другую в молчании, глядя друг другу в глаза, когда Терезе почудился странный свист, возможно, объяснимый трением струй воздуха о ветви и листья… В этом шуме она услыхала уже знакомые ей голоса преисподней. Теряя рассудок, она посмотрела на отца:

– Шббаш близок.

Старик молчал, шныряя глазами по сторонам, часто облизывая губы. Носок его разбитого башмака нервно подпинывал обгоревшие головешки в захиревший костер.

– Я… я… боюсь, па,– прошептала она. Плечи ее мелко трусило, глаза стали похожи на сине-черные провалы.

И тут они узрели что-то стремительно приближающееся к ним. От ужаса перед встречей с неведомым появилось желание уцепиться ногтями за корни дерев и зажмурить глаза. В последний момент они ухнулись наземь, а через миг оба оглохли и не слышали даже собственных криков.

Рот и глаза Терезы были забиты пылью, липкие от пота пальцы еще скребли землю, когда наступило затишье.

Муньос болезненно охнул; бросился к дочери, обнял ее, утопив в своей жаркой плоти.

– Надо бежать, бежать! – затараторил он в ухо Терезы, но звон в ушах мешал слушать.– Всё к черту! Вот ОНО, настало! Старый козел, допрыгался! – в голосе его слышались одни дрожащие ноты.

Он вдруг так крепко схватил ее за руку, рванул с земли и потащил к империалу, что она взвизгнула от боли; пальцы папаши чуть не сломали ей кость.

Ноги путались в травах, бешено барабанили сердца, глаза лихорадочно метались из стороны в сторону, колючие вьюны драли шипами одежду, пока они напролом бежали к укрытому в чаще экипажу.