Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том третий. Меч вакеро

А воздух всё плотнее набухал чем-то непостижимым, сильным и диким.

Испуганно всхрапели лошади, забрыкались, Муньос сорвал на них страх и отчаяние.

– Дьявол! Дверь заклинило! – он, обливаясь потом, тщетно пытался открыть империал.

– Болван! – в сердцах вырвалось у Терезы.– Ты же не в ту сторону толкаешь!

Отец пропустил оскорбление мимо ушей, но совету по-следовал.

Щелкнул замок – дверца отлетела в сторону.

– Скорее! – он с дергающимся, сырым лицом забросил кнут и ружье на седушку передка и стал громоздиться на козлы.

В стремительно потемневшем небе уж полыхали багряные зарницы и явственно слышалось, как с завыванием ветра переплетались знобящие потусторонние голоса. Временами они набирали мощь, харкали безумными гроздьями хохота, точно смеялись над миром, глумились над творением Господа и над самим его замыслом.

Внезапно перед Терезой всё поплыло в демонической пляске, крылатые химеры и гарпии завихрились столбами ожившего песка, заизгибались и чиркнули искрами серы в глаза.

Она отшатнулась в страхе, закрывая лицо ладонями, упала. Сквозь фыркающие угли проступило опаленное лицо Диего, и послышалось словно эхо далекого шепота: «Тереза… ты сделаешь все, как я просил тебя? Тереза?.. Тереза?.. Тереза?..» – огненный ветер прочь уносил слова.

– ТЕРЕЗА!!! – лицо Початка было бледным, как рыбье брюхо. Его крик раскаленной спицей входил в мозг.

В округлившихся от ужаса зрачках отца она увидела соб-ственное крохотное отражение и закричала что было силы:

– Я никуда не поеду-у-у! Я буду ждать, я люблю его!!!

– Дура-а! Нашла время для храбрости! В карету, или я сам прибью тебя к чертовой матери!

Но Тереза не слышала: она вскрикнула, схватившись за шею. У нее было явственное ощущение удара, нанесенного чьей-то незримой рукой. Рот ее приоткрылся, в глазах застыло ошеломление… Точно какая-то неведомая струна лопнула под черепом: мир, расплываясь, стал таять воздушным дымом, теряя очертания.

Девушка пришла в себя оттого, что заскорузлые руки отца трясли ее плечи. Когда она приоткрыла веки, слезы облегчения хлынули по лицу Антонио.

– Слава Богу, ты жива, дочка! Всё, кажется, кончилось.– Он прижал ее к себе. Губы без устали шептали молитву. Антонио боялся посмотреть в глаза дочери, чтобы не выказать страха, коий все еще принуждал корчиться угол его рта, а она удивлялась его слезам и заботе, не припоминая, когда в последний раз он говорил с ней без подзатыльника.

Над ними быстро расходилось небо.

Антонио ощупал увесистый, жадно набитый реалами и пиастрами майора кожаный пояс, перекрестился и облегченно вздохнул. «Деньги чужих глаз не любят! До дому бы довезти!» Затем враждебно посмотрел на торчащую за лесом базальтовую твердь. Она была сморщена и равнодушна, точно лик древнего старца. Местами буйную зелень раздвигали клинья черного обсидиана – выбросы вулканической породы.

– Калифорния! – прошипел он и плюнул в сторону каменистой гряды, будто хотел утопить ее; шаркнул пятерней по курчавой опушке волос и гаркнул:

– Эй, дочка, ну-ка поди сюда, разговор есть.

– Все твои разговоры заканчиваются лаем.– Тереза, не поворачивая головы, продолжала укладывать вещи в империал.– Я устала играть в кошку с собакой.

Папаша хмыкнул в ответ и выудил из походной сумки тыкву. В ней что-то еще булькало, и он, хлопнув затычкой, приложился на совесть. Нервы его слегка отпустило; старик почувствовал себя лучше, увереннее, он крепко «потел», желая надраться в стельку.

Когда «засуха» в горле была снята, он прогремел носом в шейный платок и вновь поднасел на Терезу:

– Всего пару слов, дочь! Уважь, наконец, отца!

– Это уже больше двух слов, па! – С поклажей было покончено, и она теперь ловко боролась ореховым гребнем со своей гривой.

Муньос почесал лысину:

– А ты умеешь считать, девка, хотя и мозгов у тебя в мать – шиш. Слов-то у меня, может, и больше, да только два из них стоит не забывать…

– И какие же? – раскрасневшаяся Тереза сдула вол-нистую прядь со щеки.

Папаша тревожно огляделся и ляпнул:

– Капитан Луис.– И, не давая опомниться, навалившись на козлы колышущимся животом, захрипел: – Похоже, мы тут завязли, чайка, и по уши. Клянусь Святым Мартином, у нас на хвосте не только монахи, но и твой беркут со своей стаей, а это… – он сузил глаза и скрежетнул зубами,– считай, что у всех нас на спине по мишени. Послушай! – он подскочил к дочери и жарко задышал в лицо.– Я согласен, твой дон сыпет монеты как зерно курам,– Початок шваркнул ладонью по лоснящемуся по-ясу,– но, черт возьми, всех денег не соберешь!

Он замолчал, глубоко хватил пахнущего лимоном воздуха и причмокнул губами, будто смакуя душистое вино.

– Знаешь, Терези, лихорадка к пиастрам у меня по-убавилась на пинту-другую… Зато появилось желание жить! Надо бежать! Ты со мной?

Она нервно рассмеялась, отпрянула от отца. В быстрых движениях сквозила природная грация, недоступная белым женщинам. Она уже была донельзя сыта выкрутасами папаши и, признаться, привыкла к ним, как привыкают в Мексике к угонам скота индейцами.

– Знаешь,– вспыхнула она,– охранять тебя и даже слушать у меня нет желания. Хочешь – беги! Я остаюсь, ты стал просто противен мне… Такая подлость! Тебя вообще нельзя знакомить с порядочными людьми!

– С такими, как твой андалузский жеребец?

– Замолчи и не трогай его!

– Тихо, ты, кобыла стоялая! – Муньос сплюнул черную от табака слюну на разбитое колесо кареты, и голос его зазвучал как трещотка гремучей змеи.– Гляди-ка, нельзя знакомить! А я скажу тебе, что нельзя всю жизнь отсиживаться в курятнике. Да если хочешь знать, отец твой – хоть куда! И что ты вынюхала во мне плохого? Вот раньше я был… – Антонио по обыкновению врал, себя не помня.– В те годы, когда тебя не было и в замыслах, я был лихим кабальеро! Творил зло и добро, как хлеб маслом мазал… Но ты не думай,– он пьяно осклабился и запрокинул тыкву,—не я был такой, а жизнь… Прирезать на дороге человека, лишить его славного имени – для меня было всё едино. Вот моя голова – тогда я не верил в Иисуса!

– И когда же поверил?

– Когда родилась ты и боднула сей чертов мир криком. Вот с тех пор, дочка.

Он вновь собирался оросить глотку, но дочь вырвала тыкву и выплеснула остатки:

– Но-но, без рук, па! Я выполнила всего-навсего просьбу матушки и дона Диего. И не смотри на меня так. Хватит пить!

– Ого, и только? А у меня такое чувство, дочка, что ты мне за что-то мстишь. Но смотри, если что… – он по-грозил большущим волосатым кулаком,– ведь в моих жилах, если хочешь знать…

– Не хочу, и так знаю: одна мескалерская водка булькает. Бери ружье, и едем. Сердцем чувствую: в ущелье что-то неладно…