Борис Филин - Листая старые журналы…

«К чему эти придирки?» – скажут нам. Не все ли равно как бы ни пытали Стеньку; не подлежит сомнению, что его пытали и, по всему вероятию кнутом и огнем; какое дело до подробностей? Так; но зачем же г. Костомаров описывает эти подробности, и описывает, не указывая источников. Исторический исследователь, представляя украшенные рассказы о происшествиях, чтобы более подействовать на воображение читателя, может приобрести очень дурную привычку искажать факты, изобретать исторические сцены и картины. Не место здесь входить в подробный критический разбор сочинения г. Костомарова о Разине, имевшего большой успех, который мы главнейше относим к новости предмета, а также и к искусству изложения. Заметим только, что, повторяя показания Французской книжки, г. Костомаров, по нашему мнению, впадал в погрешности. Так наприм. у него упомянуто (стр. 166), что в Арзамасе, при усмирении бунта, в продолжении трех месяцев, казнили одиннадцать тысяч человек; их осуждали не иначе, как соблюдая обряды правосудия и выслушивая свидетелей. Цифра эта кажется нам совершенно невероятною. В Стрелецком розыске, в Москве, казнено 1150 в продолжении 5-ти месяцев; и едва ли это не есть самое страшное (по числу жертв) юридическое избиение в истории. При том надо вспомнить, что в Москве были все средства для суда над стрельцами: в Преображенском много застенков, дьяков, палачей и орудий пытки, всего в изобилии. Тюрем, хотя и довольно в Москве было, но в них стало тесно, и стрельцов держали под караулом в монастырях и даже в подгородных селах. В небольшом же город Арзамасе содержать в тюрьмах, допросить, судить и казнить 11.000 человек в 3 месяца невозможно. В ХѴIІ веке человека не осуждали на смертную казнь, не пытав его предварительно. 11.000 человек могли быть убиты при каком-нибудь поражении скопищ Разина царскими войсками, это другое дело; но казнь 11.000 считаем мы за преувеличенное показание иностранца, которое нас и не удивляет, потому что подобных показаний о России много существует; но удивляет нас то, что г. Костомаров повторяет в своей книге подобные сведения, не очищая их исторической критикой. Прибавим, что еще более странным показалось нам везде видное желание г. Костомарова выставить Стеньку почти как исторического деятеля, чуть-чуть не как героя, хотя в начале сам автор говорит про него: «честь и великодушие были ему незнакомы. Таков был этот борец вольницы, в полной мере изверг рода человеческого, вызывающего подобные личности неудачным складом своего общества». Что Стенька был изверг, в том, конечно, нет сомнения; но борец вольницы – это выражение, кажется нам, уже слишком для него почетно. Об таком адском исчадии, как Разин, совершивший столько невообразимых злодейств, погубивший столько людей в страшных муках, казалось бы, и говорить-то не следовало иначе, как с негодованием и омерзением. Изверг, кем бы он ни был – азиатским деспотом, или степным разбойником – есть всегда изверг, существо более ненавистное, чем зверь дикий, чем гад ядовитый. У Французов, под влиянием духа партий, представляли героями и оправдывали и такие личности, как Катерина Медичи, Равальяк, Марат; но никто из исторических исследователей во Франции не пытался еще представить героем, например Картуша или Мандрена, а ведь и Картуш – невинный младенец в сравнении с Стенькой. Историк не должен следовать примеру политических публицистов, часто натягивающих и искажающих Факты (которые вообще эластичны), чтобы провести свою идею. Подобные воззрения часто бывают уделом ученых, сидящих всю жизнь свою в стенах кабинета, библиотеки, архива, мало знакомых с людьми и жизнью. При деятельности их, исключительно направленной на один предмет, при стремлении провести везде свои любимые идеи и принципы, часто довольно абстрактные – в них делается иногда даже извращение понятий о добре и зле.

«Русский архив», №7, 1867

В. Майнов. Скопческий ересиарх Кондратий Селиванов.

(Ссылка его в Спасо-Евфимиев монастырь)

«Делу же сему особливой важности не придавать и трактовать оное не как политическое, а как гражданское», – писала императрица Екатерина II в инструкции своей полковнику Волкову, отправлявшемуся производить следствие о скопцах. К сожалению, впоследствии высшее правительство отказалось от такого взгляда, придало важность простому факту религиозного помешательства, увидало опасные политические замыслы там, где было лишь одно невежество, само надело на главы фанатиков мученические венцы и окружило их ореолом страдальцев за истину. Чистое, неизвращенное еще фанатизмом своих прозелитов, христианство требовало служения Богу в духе и истине и никогда конечно не посягало на человеческую природу ради угождения Творцу; однако, с течением времени под влиянием воззрений, порожденных прежними религиозными канонами, а также в силу желания подчинить Богу всего себя, распять «плоть со страстьми и похотями», мы начинаем замечать в христианстве совершенно неприсущее духу его течение, состоящее не только в духовном оскоплении себя во имя Божие, но и в действительном, сознательном оскоплении, выражающемся в известной мучительной операции. Не говоря уже о религиях Малой Азии, Финикии, халдеев и т. п., даже само идеалистическое иудейство допускало оскопление, и сам Божественный Спаситель указывал на него как на существующий факт, сказав, что «суть скопцы иже оскопиша ся ради царствия небесного». При помощи строго аскетических воззрений разных последующих учителей церкви, идея спасения через оскопление никогда не умирала в Византии, где было заведомо насколько епископов-скопцов, а отсюда она должна была проникнуть и в Россию, где культ бога Ярилы представлял для нее плодотворную почву.

С другой стороны, христианство не могло отрешиться и от тех мистических идей, которые были до него выработаны лучшими умами того времени, а потому то тут, то там оно вступило в компромиссы с этими мистическими теориями, дав начало павликианству, манихейству, катарству и альбигойству с одной стороны и так называемому неоплатонизму со всеми его подразделениями – с другой. Борьба злого и доброго начала, учение о Слове и возможность уподобиться Слову-Христу – вот те чисто языческие теории, которые самою силою вещей проникли в христианство и основались в Византии и ее провинциях, так как Восток относился всегда более терпимо к религиозным убеждениям, нежели Запад христианского мира. Главными носителями этих трех теорий явились катары, булгарские богомилы, итальянские патарены и южно-французские альбигойцы; как известно, они не довольствовались спокойным исповедованием своего религиозного канона, а напротив того, постоянно ходили на проповедь, искали прозелитов и заходили в Россию.