Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме

Умер Руданский молодым, тридцатидевятилетним, похоронен в Ялте на Массандровском кладбище.

Печальна была судьба человека. Трагично, как считают литературоведы, сложилась судьба Руданского-поэта. Он сумел опубликовать всего семь стихотворений, несколько переводов, а написал совсем не мало. Но у его произведений была другая жизнь. Часто, оказавшись где-нибудь в бараке или у шалаша на виноградниках, где лежал в лихорадке батрак — хлопец с Подолья или дед из-под Полтавы, ялтинский врач мог наблюдать такую сценку. Поправляя под головой больного сопревшие лохмотья или подавая ему жбан с водой, земляк утешал земляка какой-нибудь байкой, например, о старухе, равно ставившей свечку и богу и черту: "Треба всюди, добрi люди, приятелiв мати…" Или о мужике, отбрившем барина острым словом насчет цены дурням, о цыганчонке, которому для сугрева одно только оставалось на морозе: перепоясаться по голову пузу.

Я думаю, ялтинский врач улыбался в усы, узнавая свои спивомовки . Строчки спивомовок были как бы подслушаны у народа, возвращены ему еще более отточенными. И вот, сделав новый круг, они снова добрались до автора выдержавшими испытание…

Вряд ли Руданский не знал цены такому испытанию, вряд ли он не понимал: вот так ненароком подглядеть жизнь своего творения куда дороже, чем увидеть его напечатанным на самой роскошной бумаге в столичном журнале. Так что, может быть, не надо говорить о трагической судьбе поэта? Одно только можно сказать наверняка: ему и в голову не приходило, что в самые, казалось, мягкие, самые лирические его строчки будут стрелять. И что в свою очередь они ощетинятся оружием, хоть на несколько минут станут в один строй с "Интернационалом"…

Люди шли на смерть, волочили уже умерших, напрягали несогнутые, молодые плечи, пели:

…И это была песня о верности Родине.

Все знают, что Горький бывал в Крыму, и многие знают даже то, что в 1891 году он пришел сюда босяком. Еще не Горьким, а Пешковым, разумеется…

Сам Горький описал свое путешествие по Крыму в рассказе "Мой спутник". Горький со своим спутником Шакро, назвавшимся кавказским князем, пешком шел из Одессы в Крым и потом немало поплутал по его городам, забитым глодающими.

Наверное, эти голодающие выглядели особенно трагически на фоне крымской праздничной природы. Но о голодающих в этом рассказе Горький пишет мало. Они с Шакро голодали, но голодающими не были. Они были молоды, перед ними маячила надежда и цель: шли на богатый Кавказ к родственникам «князя». А голодающие серой, отупевшей массой разливались по дорогам, вымаливая: "Будь благодетелем, господин, возьми! Мы за всякую цену согласны, нам бы на кусок только, потому как больно уж мы ослабли животами!" — это уже из очерка "Два босяка", рассказывающего о частном случае во время путешествия из Одессы до Тифлиса.

Во время этого путешествия Горький бил камни для алуштинской мостовой, где-то под Ялтой нанимался чистить сад, в Бахчисарае и Севастополе тоже принимался за любую работу, чтоб прокормить себя и своего спутника.

…Из Алушты к Судаку шли берегом… Почему-то считается, что именно в Канакской балке был разложен тот костер, к которому относится описание: "Костер горел весело, и его огонь казался большим пылающим букетом красных и желтых цветов. Он тоже рождал тени, и эти тени весело прыгали вокруг нас, как бы рисуясь своею живостью перед ленивыми тенями луны". А между тем немного раньше в рассказе совершенно определенно говорится: "Отойдя верст двадцать от Алушты, мы остановились ночевать".

Верст двадцать — это никак не Канакская балка. До той гораздо дальше. Недавно я прошла этот же путь мимо пустынных шиферных холмов, поросших молочаем, скудной травой и узловатыми деревьями дикого миндаля. Мимо зеленых маленьких балочек, сейчас густо заселенных всяческими лагерями и базами отдыха, до Сотеры, веселой долинки. Именно здесь восемьдесят пять лет назад горел костер, возле которого покатывался от смеха самовлюбленный и жалкий спутник: "Ха, ха, ха! Какой тэбэ глупая рожа! Савсэм как у барана!"

А человек сидел и всего-навсего любовался тем, что не может быть съедено, украдено, перепродано — пламенем костра, лохматым сумраком ночи, неясными бликами на волне.

Лопнуло терпение, обиженный злым смехом, Пешков решил оставить этого человека, предъявляющего какие-то необъяснимые права на его личность. Решил — и ушел по берегу. Шел долго, без дум, почти без сознания, полный жгучим ядом обиды. "Я обнимал всю природу и молча, всей душой объяснялся ей в любви…"

Но Шакро догнал, выпросил прощения: путь домой был еще далек, а он нуждался в широкой душе, которая всегда отдаст больше, чем возьмет…

"Феодосия обманула наши ожидания. Когда мы пришли, там было около четырехсот человек, чаявших, как и мы, работы… Всюду — и в городе, и вокруг него — бродили группами серые, удрученные фигуры голодающих и рыскали волчьей рысью азовские и Таврические босяки.

Мы пошли в Керчь".

В Керчь двигались уже не вдоль моря, а степью. Шли теперь прямо на восход по розовой в первых лучах солнца пыли. Редкая стерня, небогатые подсолнечники, ни деревца при дороге, пыльная сирень под окнами присевших по оврагам мазанок…

Украв на керченской брандвахте лодку, спутники переправились на Кубань, дошли до Тифлиса, и здесь князек исчез. Горький пишет в рассказе: "Я никогда больше не встречал этого человека — моего спутника в течение почти четырех месяцев жизни…" Однако встреча все же произошла.

Рассказ "Мой спутник" был напечатан в "Самарской газете" в 1894 году. А в 1903-м на грузинском языке появился в воскресном листке приложения к газете «Цносбис-Пурцелли». Человек, послуживший прототипом образа Шакро, явился в газету с просьбой объяснить, как это писатель Максим Горький мог столь точно узнать подробности его путешествия с неким Пешковым.

Думаю, впрочем, что просьба походила больше на претензию. А возможно, я не права, возможно, спутнику льстило внимание, мерзости же своего поведения он и теперь не в состоянии был увидеть — солидный господин, снисходительный к грехам молодости… Тем более, что и сам писатель заканчивает рассказ о спутнике:

"Я часто вспоминаю о нем с добрым чувством и веселым смехом".

Рассказ спутника был записан газетчиками и опубликован тут же. Заметка эта попала и на глаза писателю, но продолжить знакомство Максим Горький что-то не захотел… Только в письме к своему другу К. Н. Пятницкому, прилагая тифлисскую газету, Горький написал: "Посылаю очень интересный документ, полученный мною сегодня 26-го октября, в день одиннадцатой годовщины моего писательства.