Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме

Пишет Шакро, "Мой спутник". Сохраните это письмо, оно все же подтверждает тот факт, что я не очень много вру".

Тогда у него была уже европейская известность не только писателя, но и общественного деятеля. Уже состоялись демонстрации при его отъезде в Крым; уже — во избежание волнений на пути следования — вагон, в котором ехал писатель, был отцеплен полицией от состава, идущего через Москву, и препровожден окольным путем в Подольск. Уже состоялись выборы его Академией наук в почетные академики (как раз в то время, когда он жил в Крыму), уже самим царем выборы эти были признаны недействительными, и уже Чехов с Короленко — в знак протеста — сложили с себя почетные звания, отослали свои дипломы в Петербург.

Мало того, в это время Максим Горький уже был спутником Чехова и Толстого по их ялтинской жизни, встречался с ними часто и не только прислушивался к ним, но и заставлял их прислушиваться к себе силой таланта и своеобычностью натуры. Уже в Московском Художественном театре, наряду с пьесами Чехова, шли «Мещане» и Нила играл Станиславский…. Уже пьеса "На дне" была поставлена не только Художественным театром, с блеском и потрясающим успехом она обошла театры многих европейских стран…

Да мало ли чего исполнилось к этому времени в жизни бывшего босяка Пешкова, и, очевидно, все это рассказали тифлисские газетчики спутнику.

— Ай-ай-ай! — как он схватился за голову, как пританцовывал в сожалении короткими полными ножками. — Такого человека не разглядел, обидел! Думал: глупый человек. Зачем дела не знает — не жадный? Зачем море любит, дерево любит? Ай, не разглядел — нужный человек!

Но тут я хочу оставить в покое эту мелкую душу и сказать о том, что в Крыму Горький после того — первого раза и после второго в 1901 году бывал еще часто. В последние годы жизни он не уехал на зиму в Италию, как велели врачи, и жил в Тессели на Южном берегу, возле Фороса.

"У Вас — слякотно? — спрашивал он Всеволода Иванова в одном из писем. — То же самое началось и здесь: туман, дождь, никакого моря — нет, а просто в небольшом пространстве, плотно замкнутом серым киселем, натыканы мокрые деревья, мокрые камни, среди них — мокрый дом, в одной из его комнат сидит угрюмый усатый старик, у него ноет правое плечо от ключицы до локтевого сгиба, он кашляет, курит и пишет Вам длиннущее письмо".

Кроме того, писал отсюда несколько раз Ромен Роллану, уговаривая приехать в Советский Союз и поселиться в Крыму, многажды — корреспондентам журнала «Колхозник», чьи рукописи он отвергал или принимал, неоднократно — биографам и исследователям своего творчества, Константину Федину о некоторых издержках издания "Библиотека поэта"; бывшим воспитанникам Томской трудовой коммуны, пензенским пионерам и двум тысячам пионеров Игарки, Антону Семеновичу Макаренко о задачах воспитания молодежи; некоторым авторам предполагаемой серии истории фабрик и заводов, собирателю фольклора Дм. Осину, письма с конкретными предложениями, с очень подробным разбором удач и неудач, А. А. Суркову о задачах руководства Союза писателей, слепоглухонемой О. И. Скороходовой, артистке С. Г. Бирман, репетировавшей роль Вассы Железновой, и другим.

А ведь он был больной старик шестидесяти восьми лет, работавший над "Климом Самгиным". Поистине — он всегда стремился больше отдать.

Совсем недавно в книге "Летопись жизни Чехова", в которой одни только документы и факты, я прочла, что после отъезда родных из Таганрога в Москву гимназистом пятого класса он продавал за гроши разные там банки, кастрюли, оставшиеся от разоренного хозяйства родительского, и этим помогал семье. Какая, конечно, помощь, но и она была нужна, если мать писала: на хлеб и свeтло, мол, осталось четыре копейки.

Разумеется, я и раньше знала, что нуждались. Но нужда нужде рознь, а эти четыре копейки надавили на меня такой же тоской, как та предсмертная пушкинская морошка, которую брали у лавочника в долг.

Тут надо сказать, на копейки я обратила особое внимание не потому, что ялтинская жизнь писателя составляла прямой контраст таганрогскому детскому прозябанию. А потому, что в «Летописи», относящейся к ялтинскому периоду, на каждой странице встречались упоминания то о деньгах, отданных на строительство школы в Мелихове, то о собранных среди ялтинцев в помощь голодающим детям Самарской губернии, то о спектаклях, поставленных при содействии А. П. Чехова в пользу строительства Пушкинской школы, то о подписном листе, пущенном по России с целью собрать на санаторию для чахоточных.

Человек, выросший из мальчика, продававшего кастрюльки, хорошо должен был помнить медный вкус голода во рту, хорошо понимать отчаяние, какое в Ялте охватывает неимущих.

"Видеть их лица, когда они просят, и видеть их жалкие одеяла, когда они умирают, — это тяжело; мы решили строить санаторию, я сочинил воззвание; сочинил, ибо не нахожу другого средства. Если можно, пропагандируйте сие воззвание через нижегородские и самарские газеты, где у Вас есть знакомства и связи. Может быть, пришлют что-нибудь" — это из письма Максиму Горькому.

И вот я вспоминаю об этом, а могла бы написать совсем другую страницу — нарядную. Очень нарядную страницу о жизни Чехова в Ялте: о его встречах и дружбе с молодым Буниным, с молодым Горьким, Куприным. О его поездках в Гаспру к очень уже старому и больному, как бы с трудом продолжавшему обряд жизни Толстому. Просто о поездках за город, ночью, когда кровь томится и кипит от избытка сил, замыслов, надежд. А еще оттого, что цикады распиливают лунный воздух на кусочки, и каждый такой кусочек роится и блестит в высоком южном небе… Я смогла бы написать о поездках — целой кавалькадой — на шашлыки к знакомому шашлычнику, о поездках к Учан-Су, в Гурзуф, Кореиз, о молодых спорах, молодых шутках и прозвищах. Наконец, я могла бы написать о самом главном случае в ялтинской жизни Чехова, о том, как приехал в апреле 1900 года специально к нему Московский Художественный театр. Но эти страницы знают все, они стали хрестоматийными, за ними стерлось, отошло на второй план такое: "Третьего дня здесь в приюте для хроников, в одиночестве, в забросе умер поэт «Развлечения» Епифанов, который за 2 дня до смерти попросил яблочной пастилы, а когда я принес ему, то он вдруг оживился, зашипел своим больным горлом радостно: "Вот эта самая! Она". Точно землячку увидел".

Вслед за письмом Горькому идет письмо журналисту Тараховскому: "Напечатайте хоть несколько строк в "Приазовском крае". Напирайте на то, что мы хотим устроить санаторию. Если бы Вы знали, как живут здесь чахоточные бедняки, которых выбрасывает сюда Россия, чтоб отделаться от них, если бы Вы знали, — это один ужас!" И к брату Михаилу: "Приходится бороться с этим кошмаром и пускаться на разные фокусы. Зри прилагаемый листок и, пожалуйста, если можно, напечатай все или в выдержках в "Северном крае". Окажи содействие".