Сергей Аверинцев - Символика раннего средневековья

Устаревший и явно неточный термин «цезарепапизм» все же луч­ше охватывает суть средневековой имперской идеологии, чем антиис­торическая формула А. Циглера: «продолжение единства религии и об­щественной власти, как оно господствовало на первобытной ступени культуры и в продолжение всей античности» ( Ziegler A. W. Die byzan- tinische Religionspolitik und der sogenannte Casaropapismus//Miinch- ener Beitrage zur Slavenkunde. Festgabe fur P. Diels. Munchen, 1953. S. 97). Cp. Schneider C. Geistesgeschichte des anliken Christentums, II. Munchen, 1954. S. 325.

Ioannis Damasceni De imaginibus oratio, 9 (PG t. 94, col. 1240).

Ibidem.

Evangelium secundum Matthaeum, XXVIII, 18.

Ср. Hunger H. Reich der neuen Mitte. Der christliche Geist der byzantinischen Kultur. S. 61-67.

Cp. ibid, 82-83 (в примечаниях указана дальнейшая литература).

Evangelium secundum Ioannem, XVI, 33.

Характерно, что даже во времена позднего Средневековья, когда от Рождества Христова насчитывали уже до полутора тысяч лет, упор­но продолжали говорить в официальных документах Церкви о евангель­ских временах как о «последних временах». Они осмыслялись как «по­следние» не по эмпирии, а по смыслу - по эсхатологическому смыслу.

«Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святой да освящает­ся еще. Се, гряду скоро!» (Apocalypsis, XXII, 11-12).

I epistola ad Corinthios, VII, 31.

Ср. Patrides С. A. The Phoenix and the Ladder//The rise and de­cline of the Christian view of history. Berkeley, 1964.

«Видимое» и «невидимое» - фундаментальная оппозиция и ди­хотомия христианства (при помощи нее, например, описывается уни­версум в Никейско-Константинопольском символе веры: oporaov те navtcov Koti aopatcov. Именно эта дихотомия требует медиации символа или «образа»: «воистину, вещи зримые суть явленные образы вещей незримых» (Dionysii Areopagitae epist. X, PG t. Ill, 1117).

Ср. Beckwith J. Early medieval art. London, 1964. P. 106.

О генезисе характерного для Запада соотношения между импер­ской и христианской идеологией см. Frend W. С. Martyrdom and Perce- cution in the Early Church. Oxford, 1965.

Cp. Dempf A. Die Geistesgeschichte der altchristlichen Kultur. Stuttgart, 1964. S. 258-276.

To iiap&So^ov - одно из наиболее характерных слов в лексиконе ранневизантийской сакральной и мирской риторики. Миоттрю £evov брй icai napa5o^ov («таинство чуждое вижу и неимоверное») - это воскли­цание из Рождественского канона Косьмы Маюмского может служить примером вместо десятков и сотен ему подобных. Такова коренная структура христианского парадоксализма, увиденная через призму греческого риторического темперамента. Мир христианина наполнен исключительно «невероятными» и «недомыслимыми», «странными» н «неисповедимыми» вещами; но так же обстоит дело с миром рито­ра. Каким бы ни было различие в глубине, внешняя поза и словесная «жестикуляция» недоумевающего восторга обнаруживает неизбежное сходство. В одном из самых выдающихся памятников византийской церковной поэзии VI или VII в. (так называемый 'Ypvo^ 'Ак&Эюто^) говорится: «познать знание незнаемое» (yvcooiv yvcoaxov yvoSva^).

Это одновременно очень ответственная формула христианского мировоззрения - и риторическая игра. Ср. доведенную до схемы ха­рактеристику христианской образности у английского поэта XX в.: And our peace is put in impossible things // Where clashed and thun­dered unthinkable wings // Round an incredible star».

I epistola ad Corinthios, XIII, 12.

Особую роль играли в эпоху перелома от античности к Средневе­ковью и позднее многочисленные литературные эксперименты, основан­ные на применении к библейскому материалу античных форм, - пере­сказы Ветхого и Нового Завета языком и размером Гомера или Верги­лия. Форма выбиралась, таким образом, не по соответствию теме, а по противоположности к ней, «наперерез» ей, из-за этого как тема, так и форма выступали в несобственном, превращенном виде. Пределом та­кого подхода были «центоны» на библейские темы - мозаики из сти­хов или полустиший античных поэтов, вынужденных описывать как раз то, чего не могли бы описывать античные поэты; между самостоятель­ным и контекстуальным значением цитаты возникала рознь, словесный образ двоился в самом себе, что и придавало игре завлекательность.

Nonni Panopolitani Paraphraseos sancti secundum Ioannem Evan- gelii 13-16.

Именно «горожанин» (аст<5<;), не «гражданин» (тгоАлтгу;)!

Собака (называется) canis от поп canendo, т. е. потому, что она не поет {лат.).

Стоит еще раз подчеркнуть (как это в свое время подчеркивалось в работах О. М. Фрейденберг), что риторика Горгия и его последова­телей была при всей своей «искусственности» тысячей нитей связана с фольклорными традициями, стимулировавшими как раз условность приема и украшенность слова (идеал «безыскусственности» - очень поздний идеал, соответствующий насквозь «интеллигентскому» вкусу античных аттикистов или новоевропейских руссоистов). - На пере­ломе от античности к Средневековью торжество монархической идеи требовало возрождения определенных архетипов фольклора в «пре­вращенном» и постольку превратном виде, в этом же направлении шли идеологические искания, работавшие на «феодальный синтез» (термин Б. Ф. Поршнева. - См. его книгу: Феодализм и народные массы. М., 1964. С. 507-518, ср. Удалъцова 3. В. К вопросу о генези­се феодализма в Византии. (Постановка проблемы) // Византийские очерки. Труды советских ученых к XIV конгрессу византинистов. М., 1971. С. 3-25). Патриархально-магические представления о сакраль­ной власти вождя, оттесненные полисной цивилизацией на задний план, приобретали все большую актуальность.

Ср. известную формулу Алана Лилльского, подытожившего ты­сячелетнюю традицию понимания космоса как книги: «Omnis mundi creatura//Quasi liber et pictura...» («Всякая тварь в мире - как бы книга и картина»).

Вот пример из стихотворения поэта VI в. аш-Шанфары: «...когда на пути перепуганной мчащейся наугад встает бездорожная гроз­ная...» - имеются в виду последовательно верблюдица и пустыня (пер. И. Ю. Крачковского - См. журнал «Восток», кн. 4. М.-А., 1924. С. 60).

Вот классический пример многочленного «кеннинга»: «тот, кто при­тупляет голод чайки звона блеска зверя Хейти» - имеется в виду воин: «зверь Хейти» - корабль, «блеск корабля» - щит, «звон щита» - бит­ва, «чайка битвы» - ворон, «тот, кто притупляет голод ворона» - во­ин (см. Стеблин-Каменский М. И. Старшая Эдда. Древнеисландские песни о богах и героях. Пер. А. И. Корсуна. М.-А., 1964. С. 186-187).