Сергей Аверинцев - Символика раннего средневековья

Aeschyli Persae, v. 181-206.

В 324 г. до н. э. была с величайшей помпой отпразднована свадь­ба между десятью тысячами солдат Александра Великого и их персид­скими невестами. Эллинство - жених, Азия - невеста, и судьбы все­ленной требуют их мистериальной встречи: такова символика, не перестававшая сохранять актуальность на закате античности (ср. Чембатова Н. П. «Священный брак» эллинства и варварства в рома­нс Гелиодора «Эфиопика»//Типология и взаимосвязи литератур древ­него мира. С. 267-279).

Константинополь лежит на европейском берегу Босфора; с про­тивоположной стороны ему соответствуют обе дополнительные суб­столицы - Халкидон и Никея, города Вселенских соборов. Между этими тремя городами заключен символический рубеж Европы и Азии.

Ср. Procopii Caesariensis De bello Gothico, III, 33 (B 417, P 543).

Пер. М. А. Гаспарова (Памятники средневековой латинской ди­ктатуры X-XII веков. М.: Наука, 1972. С. 211).

Слово «латинянин» (AaxeiV&) становится особенно одиозным в связи с политическими и конфессиональными конфликтами поздне- византийской эпохи; но уже в эпоху Римской империи оно использо­валось грекоязычным населением восточных провинций как способ отделить ненавистную этническую природу западного завоевателя от его славного имперского имени «римлянин». (При таком снижающем употреблении слова «латинянин» отчетливо выступает функция сло­ва «римлянин» как титула.) Например, около 180 г. н. э. Ириней Ли­онский расшифровывал апокалиптическое «число Антихриста» 666 как числовое значение слова «ЛатешЦ». (Irenei Lugdunensis Adversus haereses. V, 30, 3; ср.: Dornseiff F. Die Ratsel - Zahl 666 in der Offen- barung des Johannes // «Kleine Schriften» II. Leipzig, 1964. S. 244-247).

Специально греки переименовали себя так основательно, что их исконное самоназвание эллины на века исчезает из византийской жиз­ни и словесности, превращаясь в одиозное обозначение «язычников», «нехристей».

Наши слова «официальный» и «официозный» недаром восходят к латинскому слову officium, представляющему собой один из цент­ральных терминов древнеримской этики и обозначающему «обязан­ность» личности перед безличным и сверхличным порядком государ­ства, традиции, общественного мнения.

He случайно церемониал римских аристократических похорон так поразил грека Полибия (ср. классическую характеристику этой церемонии: Моммзен Т. История Рима. Т. I. М., 1936. С. 812-814).

Достаточно вспомнить, что церковная архитектура усвоила схе­му римского здания для гласного судопроизводства - так называемой базилики, с ее полукруглой апсидой и возвышением для судьи. О воз­действии «триумфальной тематики» на христианскую символику в ран- невизантийском (равеннском) искусстве см.: Лазарев В. Н. Византий­ская живопись. М., 1971. С. 51; ср. также: Grabar A. L'empereur dans 1 'art byzantin. Paris, 1936. P. 237-239.

Например, столь характерное для византийской жизни резервирование пурпурных одежд и сапожков за императорской особой (по Иоанну Златоусту, «если частный человек возлагает на себя царствен­ное пурпурное одеяние, он и его пособники бывают казнимы за крамо­лу». - De anathemate 3, PG 48, col. 949) восходит к распоряжению Не­рона (Suetoni Nero, XXXII, 3).

Сим знамением победишь (лam.).

Вплоть до Данте, посвятившего Юстиниану восторженные стро­ки своего «Рая» (VI, 1-27).

Ср. Hunger Н. Reich der neuen Mitte. Der christliche Geist der byzantinischen Kultur. Graz-Wien-Koln, 1965. S. 74-96.

Pauli Silentiarii. Descriptio S. Sophiae, 257 spp.; Corippi. In laudem Iustini carmen. Ill, 167 sqq.

Значение, которое придавалось этой униформе, подчеркнуто ле­гендой, согласно которой бывший солдат и основатель киновитского монашества Пахомий (ум. в 346 г.) скопировал ее с одежды явившего­ся ему ангела. «Ангельскому чину» приличествует ангельская «схима».

В поздней Римской империи такие картины выставлялись в обще­ственных местах для общественного поклонения. Культ, воздаваемый им, послужил импульсом для культа икон. (Как рассуждали сторонни­ки иконопочитания, если честь подобает изображению земного царя, то насколько больше - изображению небесного царя.) Ср.: Mathew G. Byzantine Aesthetics. P. 13, 57-58, 78-93, 96-97.

He одна евангельская апофтегма о динарии Кесаря решает во­прос о прерогативах власти ссылкой на монету, имеющую «изображе­ние и надпись» носителя власти. Недаром Византия особыми догово­рами с империей Сасанидов и королевством Хлодвига обеспечила се­бе исключительное право чеканить для мирового хождения золотую монету с изображением и надписью своих императоров (ср. Gelzer Н. Hyzantinische Kulturgeschichte. Tubingen, 1909. S. 79). Изображение и надпись - это лик и имя; две ключевые категории византийской тео­рии символа. Позднейшая византийская икона - тоже изображение, сочетающееся с непременной надписью.

Ср. Verosta St. Johannes Chrysostomus. Staatsphilosoph und Geschichtstheologe. Graz-Wien-Koln. 1960. S. 186 sqq.

В смысле платоновской концепции как тленная вещь «уча­ствует» в своей нетленной «идее».

Описывая празднество в 325 г. по случаю двадцатилетия Кон­стантинова правления, на которое император пригласил церковных иерархов (что было еще совсем внове), Евсевий замечает: «Легко было принять это за образ [eiiccov - «икону»] Царствия Божия» (Eusebii Historia Ecclesiastica. Ill, 15).

Ср. Каждан Л. П. Византийская культура. М., 1968. С. 84-86.

Ammiani Marcellini Rerum gestarum. XXI, 16, 1.

Ibid. XVI, 10, 10.

Речь идет о триумфальном въезде Констанция в Рим.

Ibid., XXI, 16, 7.

Корипп говорит о посетителях императорского двора: «И они мнят, что обретают в ромейском чертоге иное небо» (Corippi In laudem Iustini carmen. Ill, 244). Фраза предельно льстива - и все же речь в ней идет о «мнимости», которая не тождественна реальности, и об «ином» небе, которое не то, что «настоящее» небо.

«Политические» евнухи, обслуживавшие не гарем, а канцелярию, не были изобретением Византии, они были известны в Китае со времен Цинь Ши Хуанди, в Персии со времен Ахеменидов, даже в император­ском Риме при Клавдии, при Нероне, особенно при Гелиогабале и Гордиане. Это само по себе довольно понятно: евнух, лишенный личных семейных привязанностей, а также возможностей лично для себя пре­тендовать на высшую власть, представлялся логическим пределом жела­тельного состояния человека при деспотическом режиме. Но только в Византии произошла странная и невыносимая для нашего восприятия вещь: народное воображение ассоциировало евнуха с ангелом. В визан­тийских легендах люди так часто принимают явившегося им ангела за евнуха, что делается очевидным, насколько они склонны были принимать придворных евнухов хотя бы за «подобие» ангелов.