Роджер Мэнвелл - Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера

Не упоминая о том, что он видел текст радиосообщения, Клюге перебил Бека.

— Какова реальная ситуация в ставке фюрера? — настойчиво проговорил он.

И снова честность Бека не позволила ему солгать. Он признал, что существуют некоторые сомнения относительно происшедшего в Растенбурге.

— Да какая разница, — в конце концов возмутился он, — если мы уже начали действовать?

— Да, но…

— Клюге, я спрашиваю у вас лишь то, что действительно имеет значение. Одобряете ли вы то, что мы здесь начали, и готовы ли вы подчиняться моим приказам?

Клюге колебался. Текст переданного по радио сообщения лежал перед его глазами.

А Бек продолжал настаивать:

— Клюге, вы не должны сомневаться. Вспомните, о чем мы не так давно говорили и к каким решениям пришли. Я спрашиваю вас еще раз, будете ли вы подчиняться моим приказам?

Но Клюге одолевали дурные предчувствия. Поразмыслив, он ответил:

— Я должен посоветоваться со своими офицерами. Перезвоню через полчаса.

Но Клюге не оставили в покое. До приезда Блюментрита и Штюльпнагеля, которых он попросил пригласить на предстоящее совещание, раздался еще один телефонный звонок. На проводе был друг Клюге генерал фон Фалькенхаузен, недавно смещенный в Бельгии, с которым Бек тоже имел разговор. Фалькенхаузен поинтересовался, верит ли Клюге в смерть Гитлера и может ли сообщить, что произошло в действительности. Фельдмаршал снова пообещал, что позвонит, как только будет располагать достоверной информацией. Господи, ну почему его никак не хотят оставить в покое!

Сразу же после сообщения Геббельса по радио Штауффенберг отправил послания всем командирам армии резерва, опровергающие информацию министра пропаганды.

«Переданное по радио сообщение — ложь. Фюрер мертв. Полученные вами приказы должны быть выполнены как можно быстрее».

Гизевиус ушел от Гелльдорфа и вернулся на Бендлерштрассе. Было уже около семи часов, и он срочно потребовался Ольбрихту и Беку. Ольбрихт расстроился, услышав официальное сообщение по радио. Только теперь он поверил, что Гитлер жив и здравствует, и это потрясло впечатлительного генерала. Он хотел поговорить с Гизевиусом и решить, что делать дальше.

— Конечно, мы уже не можем все прекратить, — сокрушался он. — Ведь мы уже не сможем утверждать, что ничего не было, правда?

— Конечно нет, — ответил Гизевиус и отправился к Беку, расположившемуся в кабинете Фромма. Бек пожелал, чтобы Гизевиус подготовил текст радиопередачи — ответ на официальное сообщение и сам его зачитал вместо заранее подготовленного текста, который теперь не соответствовал действительности. Хотя, согласно более позднему свидетельству Гепнера, Бек заявил, что должен выйти в эфир раньше Гизевиуса, впоследствии он решил, что первоначальное заявление будет лучше принято, если будет исходить от гражданского лица. В любом случае генерал Линдеман, который должен был вещать от имени заговорщиков, исчез вместе с текстом заявления. Герделер, который в его отсутствие на Бендлерштрассе буквально разрывался, не мог выступать, да и Бек передумал. Гизевиус, которому весьма польстило назначение официальным оратором даже в такой непредсказуемый момент, начал готовить речь. Она, по его мнению, должна была прозвучать как призыв к объединению.

Гизевиус тщетно пытался думать — мешал царящий повсюду шум. Телефоны звонили беспрерывно. Всем абонентам срочно требовались Фромм и Штауффенберг. Полковник метался от телефона к телефону, неустанно повторяя: «Кейтель лжет. Гитлер мертв. Вы должны сохранять решительность». На звонки генералов из разных провинций Штауффенберг отвечал, как начальник штаба Фромма, всеми силами пытаясь сдержать быстро уменьшающуюся волну бунта.

— Хороший генерал должен уметь ждать, — философски заметил Бек, в то время как в поведении Гепнера появились первые признаки отчаяния.

Вагнер, все еще остававшийся в Цоссене, отказался говорить с Беком по телефону. Было известно, что Вицлебен находится в пути на Бендлерштрассе. Единственный обнадеживающий звонок поступил от Штюльпнагеля из Парижа. Но оптимизм быстро увял из-за холодного ответа Клюге.

— Клюге! — раздосадовано воскликнул Бек, положив трубку на рычаг. — Как это на него похоже!

Вицлебен прибыл около семи тридцати. Его физиономия была красной от ярости. В руке он держал маршальский жезл. Все присутствующие встали и щелкнули каблуками. Даже Штауффенберг отдал честь вошедшему.

— Что здесь творится? — заорал Вицлебен, но тут заметил Бека. К чести теневого главнокомандующего объединенными силами, он все же выказал некоторое уважение к генералу — теневому регенту Германии. — Разрешите доложить о прибытии, господин генерал, — сказал он и сразу отвел Бека и Штауффенберга в сторону для беседы, которая очень быстро переросла во взаимный обмен упреками. В соседней комнате переругивались Ольбрихт и Гепнер.

— В любом перевороте не обойтись без риска.

— Начинать путч стоит, только если существует по крайней мере девяностопроцентная вероятность удачного исхода.

— Ерунда! Пятидесяти одного процента вполне достаточно… [44]

По словам секретаря Делии Циглер, Ольбрихт и его начальник штаба Мерц фон Квирнгейм назначили совещание офицеров на восемь часов вечера. Это вновь подхлестнуло гнев Гербера и фон дер Гейде, которые вместе со своими приспешниками вышли из комнаты в таком состоянии, что секретарь была вынуждена призвать их к порядку.

— Пожалуйста, господа, сохраняйте спокойствие. Что бы ни делал генерал Ольбрихт, он прав, и вы это знаете.

Позвонил Гелльдорф и потребовал сообщить ему новости. Гизевиус, о выходе которого в эфир все как-то позабыли — не до этого было, вызвался поехать к нему. Для свободного перемещения по Берлину ему выдали пропуск, написанный на толстой коричневой бумаге с подписью Штауффенберга. Он вышел из здания, чтобы отыскать машину для поездки через выставленные кордоны в полицейское управление Гелльдорфа на Александерплац.

— Солдаты батальона охраны уже здесь! — в восторге завопил Ольбрихт. — Обязательно скажите об этом Гелльдорфу!

Но по дороге на Александерплац Гизевиус с тревогой увидел, как рота охранников покинула свои позиции.

Майор Ремер прибыл к Геббельсу около семи часов. Он полностью исчерпал установленный для него лимит времени. По его собственным словам [45], он приехал один, министр тотчас принял его и спросил, является ли майор убежденным национал-социалистом. Ремер ответил, что является убежденным сторонником фюрера, никогда ему не изменял и только хотел бы знать, жив Гитлер или мертв. Геббельс ответил, что Гитлер жив и не пострадал, и даже несколько минут назад лично звонил из Растенбурга. Его предала клика амбициозных генералов. Ремер, ощутив свою причастность к истории, поклялся хранить верность фюреру. И Геббельс понял, что победил. «Он пожал мне руку и долго смотрел в глаза», — вспоминал Ремер. Так было принято у нацистов в периоды наивысшего накала страстей с момента их прихода к власти.