Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Все же эти высказывания Молотова, как и заинтересованность, проявляемая Астаховым, придают определенную достоверность осве­щенному выше третьему тезису, согласно которому Сталин и Гитлер, питающие глубочайшее обоюдное недоверие, робко, на ощупь продви­гались навстречу друг другу. Существовавшая между ними дистанция была результатом меньше всего неуверенности и страха перед возмож­ностью получить отказ в сложившейся исходной ситуации, но гораздо больше — различий в поставленных ими целях: Сталин стремился к безопасности, обеспеченной договором о ненападении и гарантиях, а в данном случае и о нейтралитете, Гитлеру же безоговорочный нейтра­литет СССР в рамках договора был нужен для того, чтобы превратить его в наступательный союз.

Новая ситуация возникла в последней декаде июля 1939 г.: трехсто­ронние переговоры застопорились, и Англия по всем признакам пере­ориентировалась на переговоры о примирении с Германией. Тем самым первый вариант реально стал утрачивать свое значение. На монголо-маньчжурском фронте советско-японские стычки разрастались до масштабов настоящей войны. Англия, как казалось, подогревала конфликт, пообещав Японии поддержку в соглашении Ариты — Крейги. В этих условиях не только подрывался в своем значении второй вариант, но и рождалось подозрение в существовании германо-британо-японской общности интересов против СССР. Вдоба­вок Германия сильнее привязала к себе некоторые лимитрофы (пакты о ненападении с Эстонией и Латвией, подписанные 7 июня, вояжи Гальдера и Канариса в Эстонию и Финляндию) и предприняла шаги в на­правлении ослабления влияния Англии на другие соседние с Советским Союзом государства (Польшу и Румынию) с целью подтолкнуть их к неприятию эвентуальных советских пожеланий или требований, а это грозило окончательным выпадением третьего варианта.

В этой ситуации Сталин объявлением о начале экономических пе­реговоров в Берлине (22 июля 1939 г.) еще раз обнажил стоявшую пе­ред ним дилемму: если Англия и лимитрофы не изменят своей позиции, то он был теперь просто обязан подумать о решительном улучшении от­ношений с Германией. Тем не менее примечательно, что до 15 августа нельзя было обнаружить никаких признаков обращения Советского правительства к существу германских предложений: Сталин хотел по­временить с военными переговорами, чтобы окончательно определить­ся со своими вариантами решения. Поэтому хотя 29 июля он — в поры­ве раздражения по поводу заявлений в английской палате общин отно­сительно советских посягательств на Прибалтийские государства и перед лицом неоднократных попыток Германии перевести переговоры на рельсы поэтапного политического сближения — и дал Астахову (на­сколько известно) впервые позитивную директиву, однако эта послед­няя в тех конкретных условиях выглядела поразительно формальной и в текстуальном отношении не отклонялась от прежних принципов со­ветской политики мирного сосуществования. Поэтапное сближение, говорилось в ней, в принципе возможно, поскольку Советское прави­тельство приветствует «всякое улучшение политических отношений между двумя странами». Однако, говорилось далее в директиве, приме­нительно к Германии, относительно миролюбия которой до сих пор су­ществовали сомнения, должны действовать условия, чтобы она изменила свою позицию не только на словах, но и на деле и чтобы она также со своей стороны выдвинула надлежащие предложения.

Эти условия — после того как с германской стороны уже был предъ­явлен целый пакет предложений — могли касаться лишь самого прин­ципиального: Сталин хотел заручиться гарантией миролюбия Германии в отношении СССР в форме заслуживающего доверия заяв­ления об отказе от любых агрессивных намерений и ожидал от немец­кой стороны политических предложений. Различие в политическом и стратегическом мышлении Сталина и Гитлера проявилось здесь со всей очевидностью: Сталин жаждал спокойствия и надежных политических гарантий в виде признания Германией нерушимости статус-кво и тем самым необратимой стабильности в Восточной Европе. Гитлер был движим беспокойством и одержим желанием как можно скорее этот статус насильственно изменить. Это принципиальное различие в поли­тических мотивах действий являлось среди прочего выражением обрат­ной пропорциональности в социально-экономическом развитии их стран, которое было одним из определяющих факторов противополож­ности их собственных волевых устремлений: германская экономика, сделавшая в течение относительно короткого периода форсированного развития резкий скачок вверх, оказалась на грани коллапса, который Гитлер намеревался предотвратить с помощью экспансии и присвоения новых гигантских ресурсов. Советская же экономика в результате от­носительно продолжительных по времени и тяжелых усилий вступила на тропу начинающегося роста, и ее развитие в дальнейшей перспек­тиве сулило выздоровление. В то время как Гитлер — образно говоря — с тикающим хронометром в руках блуждал в конце тупика, Сталин спокойно и уверенно стоял в начале широкой аллеи: для своих громад­ных планов ему, если перефразировать Шуленбурга, нужны были спо­койная обстановка во внешнеполитическом плане и время во внутриполитическом.

Гитлер совершил ошибку, решив мерить Сталина своим собствен­ным аршином. Он соблазнял его новыми территориями и подвижками границ, тогда как Сталин жаждал экономического развития собствен­ной страны и стабильности существующих границ. Сталин добивался политической безопасности, Гитлер же предлагал ему идти на безрас­судный риск. В какой мере Сталин осознавал в каждый отдельный мо­мент это фундаментальное несовпадение предпосылок, остается неизвестным. Но в том, что предложения Гитлера имели целью создать опасное предполье, он, несомненно, отдавал себе отчет. Отсюда его сверхосторожность и сдержанность, его настойчивые намеки на злокоз­ненность германских намерений и его непременное условие, чтобы предложения немецкой стороны давались ему для изучения. И это в разнообразных формах запечатлено в документах обеих сторон.

Пробуждались ли в нем наряду с этим — и если да, то когда — остат­ки экспансионистских устремлений на мировую революцию, от кото­рой Советское правительство отказалось еще в 1925 г., а также склонность к сообщничеству и, возможно, определенное безрассудство в сочетании со скрытым желанием наказать поляков и — при случае — западные державы за их недомыслие и упрямство — это всегда будет ос­таваться предметом всего лишь романтических спекуляций. Образ дей­ствий и внешнеполитические мероприятия Сталина в той мере, в какой они нашли свое отражение в поддающихся проверке высказываниях и документах, не дают оснований делать позитивное заключение в этом направлении — во всех отмеченных случаях доминировал исключи­тельно трезвый и сдержанный, хотя и малоподвижный ум и хладно­кровный, сугубо оборонительно ориентированный прагматизм реального политика.