Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Поэтому и вторая позитивная директива, которую Молотов по по­ручению Сталина дал Астахову 11 августа в соответствии с решением Политбюро ЦК ВКП(б) [1319], предусматривала не столько принципиаль­ное, сколько формальное согласие на предложения, высказанные Шнурре. Хотя Астахов на основании этой директивы 12 августа впер­вые и сообщил Шнурре о том, что его страна готова к поэтапному об­суждению некоторых неоднократно поднимавшихся германской стороной «конкретных тем», все же его немецкий собеседник и на этот раз вынес впечатление, которое он определил для себя как отрезвляю­щее проявление советской сдержанности в отношении принципиаль­ных немецких предложений. По скептической оценке министерства пропаганды [1320]: «Дальше смелых намеков между Берлином и Москвой дело не доходило, несмотря на то что на трезвые суждения порой и на­плывали желаемые картины». Лишь после того, как «кардинальный вопрос», обращенный 14 августа Советским правительством к прави­тельствам Англии и Франции, остался без ответа, Молотов впервые прямо коснулся германских предложений (15 августа), но, что харак­терно, он в этот момент затронул недалеко идущие территориальные предложения Вайцзеккера, Шнурре и Риббентропа, а менее масштаб­ные, конкретные планы Шуленбурга от июня 1939 г.! Оживление Бер­линского договора с его подкрепляющей нейтралитет оговоркой о «миролюбивом образе действий» другой стороны, усиленное приложе­нием, декларировавшим отказ немецкой стороны от применения силы в Прибалтике и отказ Японии от применения силы в Восточной Азии, а также надлежащий товарообмен были в тогдашних конкретных обстоятельствах шагами, максимально отвечающими советским представле­ниям о безопасности. В этом случае Советское правительство оживило бы три первых советских варианта действий, поскольку наряду с германо-советским пактом о нейтралитете вполне нашлось бы место и для оборонительного союза с западными державами, а потому не пришлось бы решительно переориентироваться на четвертый вариант, который остался бы фактически без применения.

Тем самым обращение Молотова к «плану Шуленбурга» ознамено­вало высшую точку усилий советской дипломатии, направленных на обеспечение безопасности своего государства в тогдашних чрезвычай­ных условиях надвигавшейся войны. Глава советского дипломатиче­ского ведомства продемонстрировал этим, как потом оценивала ситуацию немецкая сторона, «поразительную умеренность» (Шулен­бург) и не позволил увлечь себя на гибельный путь экспансии. Он дей­ствовал исключительно в долгосрочных интересах своего государства: заключение пакта при этих предпосылках и в конкретной ситуации принесло бы Сталину максимум желанной безопасности. Однако Гит­лер не готов был гарантировать ему этот максимум. Ему нужен был со­общник, и, чтобы заполучить такового, он на протяжении всего оставшегося до нападения периода времени бомбардировал Сталина глобальными территориальными предложениями, напыщенными де­кларациями Риббентропа и — когда эти усилия не достигли своей це­ли — личным льстивым телеграфным обращением к «господину Сталину».

Вопрос о том, в какой мере эти предложения впечатлили Сталина и оказали на него влияние, тоже остается предметом умозрительных спе­куляций. Документы и на сей счет не дают оснований для интерпрета­ций в позитивном смысле. А все то, что выдавалось за подтверждения (вроде, например, сообщений о речи, произнесенной Сталиным на за­седании Политбюро вечером 19 августа), на поверку оказалось фальси­фикациями [1321]. Все же применительно к периоду между 17 и 21 августа можно констатировать частичный отход от позиции 15 августа и усиле­ние формального интереса к германским предложениям, хотя в данном случае не было сделано никаких уступок по существу. Так, 17 августа Молотов заявил, что Советское правительство желало бы пойти на «за­ключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтрали­тете 1926 г.» после надлежащего переходного и подготовительного периода «с одновременным принятием специального протокола о заин­тересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта». В этом протоколе среди прочего должно было найти свое отражение заявление германской стороны от 15 августа. Заявление Риббентропа от 15 августа содержало отказ Германии от применения силы в отношении СССР, признание «жизненного пространства» каж­дой из сторон и урегулирование территориальных вопросов — таких, как «Балтийское море, Прибалтика, Польша, Юго-Восток и т.д.». По­скольку Молотов в тот же день 15 августа в беседе с Шуленбургом про­явил большой интерес к двум пунктам из политического приложения к «плану Шуленбурга», предусматривавшим гарантирование независи­мости Прибалтийских государств и оказание влияния на Японию, мож­но исходить из того, что Сталина интересовали в первую очередь эти пункты («Балтийское море, Прибалтика») заявления Риббентропа. Но он проявил открытость и в отношении других вопросов — Молотов по­просил немецкую сторону представить соответствующие материалы и дать уточняющие разъяснения, охарактеризовав это как необходимое условие визита Риббентропа.

Сталин и Молотов осознавали тот факт, что, пойдя на подписание не подлежавшего обнародованию протокола в качестве приложения к договору, они тем самым отступали от ленинского принципа открыто­сти международно-правовых соглашений. Высказывание Молотова в беседе с Шуленбургом от 17 августа («Естественно, что вопросы, затро­нутые в германском заявлении от 15 августа, не могут войти в договор, они должны войти в протокол») предполагало длительную внутреннюю конфронтацию с этой проблемой и одновременно означало уступку не­мецкой стороне и, если угодно, духу «буржуазной» дипломатии. Это от­клонение от нормы и отразившееся в нем приспособление к правилам игры западных государств, предполагавшим возможность договорен­ностей, которые затрагивали бы интересы суверенных третьих госу­дарств, сегодня не без оснований ставятся им в упрек [1322]. Все же и здесь не следует упускать из виду исходившее от советской стороны и слу­жившее доказательством ее борьбы за легальность настояние на том, чтобы секретный «особый протокол» был упомянут по крайней мере в постскриптуме к подлежащему опубликованию тексту договора и оха­рактеризован как органическая составная часть договора, в которой были изложены определенные пункты внешней политики, представ­лявшие взаимный интерес. Проектируя включение этого постскрипту­ма в проект договора от 19 августа, Молотов вновь запросил немецкий проект протокола. Содержание протокола, как и отношение Советско­го правительства к заключаемым им договорам, он определил как «очень серьезное дело», заявив, что его правительство «выполняет обя­зательства, которые на себя принимает, и ожидает того же от своих пар­тнеров по договорам». Эти слова весьма недвусмысленно отразили озабоченность советской стороны в связи с несбалансированностью бу­дущего секретного дополнительного соглашения. Оговорка о включе­нии постскриптума в договор о ненападении, отражавшая советское стремление пройти свою половину пути навстречу партнеру, не отве­чала желаниям германской стороны и в ходе переговоров — возможно, под воздействием реального текста немецкого проекта протокола — отпала.