Ингеборг Фляйшхауэр - Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

В доказательство изменившегося отношения Германии к Советско­му Союзу Шуленбург привел пакты о ненападении с Эстонией и Лит­вой. Он дал понять, что признает «деликатный характер» вопроса Прибалтийских государств и заинтересованность в нем Советского Со­юза, но вместе с тем считает, что подписание упомянутых договоров не является шагом «неприятным для СССР». В этой связи Шуленбург за­верил Молотова, «что ни у кого в Германии нет, так сказать, наполеоновских планов в отношении СССР». Молотов, по его словам, воздержался от какой бы то ни было полемики, но выразил сомнение в постоянстве германских намерений и напомнил о расторжении германо-польского пакта о ненападении. Касаясь немецких планов относи­тельно СССР, Молотов заметил, «что нельзя никому запретить мечтать, что, должно быть, и в Германии есть люди, склонные к мечта­ниям». Более прямо, чем в предыдущие беседы, Шуленбург, согласно его записи, спросил о том, что нарком имел в виду, когда говорил о «со­здании политической базы для возобновления экономических переговоров». На это Молотов, как видно из обеих записей, ответил классической советской формулировкой о стремлении к улучшению отношений со всеми государствами и, следовательно, — на условиях взаимности — к нормализации отношений с Германией. Если Шулен­бург в самом деле говорил с санкции Гитлера, то ответ Молотова («Не вина Советского правительства, что эти отношения стали плохими») был похож на выпад. Как записано в справке Шуленбурга, в таком же принципиальном тоне Молотов затем спросил, «что за последнее время в отношениях между Германией и Советским Союзом» действительно «изменилось» и как себе посол представляет «дальнейшее развитие со­бытий». В записях Молотова указано: «На мой вопрос, как посол пред­ставляет себе возможности улучшения отношений... Шуленбург ответил, что надо пользоваться каждой возможностью, чтобы устра­нить затруднения на пути улучшения отношений». Это был неудовлет­ворительный ответ, отражавший ограниченность его инструкций. Молотов заметил с сарказмом и разочарованием: «Если посол и теперь, после поездки в Берлин, ничего другого не предлагает, то, очевидно... он считает, что в советско-германских отношениях все обстоит благо­получно и посол — большой оптимист». Официальная попытка сближе­ния зашла в тупик. В этой ситуации посол проявил инициативу. «Искусно вставленное замечание о том, что русско-германский договор 1926 г. все «еще в силе», — записал Шуленбург, — пробудил интерес Молотова» [800]. По словам Молотова: «Здесь Шуленбург напомнил, что СССР и Германия связаны берлинским договором о нейтралитете, за­ключенным в 1926 г., который был продлен Гитлером в 1933 г. Я ирони­чески заметил, что хорошо, что Шуленбург помнит о существовании этого договора, и спросил, не находит ли посол, что заключенные Гер­манией в последние годы договора, например «антикоминтерновский пакт» и военно-политический союз с Италией, находятся в противоре­чии с германо-советским договором 1926 г. Шуленбург стал уверять, что не следует возвращаться к прошлому».

В этих словах наряду с фактом санкционирования контактов Гит­лером заключался для Советского правительства важнейший резуль­тат беседы [801]. Заявление Шуленбурга от 28 июня, как подчеркивал позднее Майский [802], шло «по линии советских желаний и означало благоприятный для нас сдвиг в германской политике». Вместе с тем, по всей вероятности, разъяснения Шуленбурга оказались ниже советских ожиданий. По целому ряду причин Советское правительство должно было ожидать к этому времени предложения пакта о ненападении с га­рантиями для Прибалтийских стран, о чем мечтал и Шуленбург [803].

В докладе американского поверенного в делах, который основывал­ся на информации Херварта, имелась, кроме того, следующая харак­терная фраза: «Прежде чем уйти, посол спросил, прав ли он, полагая, что Советский Союз желает нормальных отношений со всеми страна­ми, не ущемляющих советских интересов, и относится ли это также и к Германии. Молотов ответил положительно». То был образцовый при­мер умения пристрастного дипломата заполучить высказывания, нуж­ные для отчета, нацеленного на продолжение процесса сближения!

Посол выразил «удовлетворение» в высшей степени «академиче­ским характером» дискуссии, которая «не привела к какому-то поло­жительному результату». В его записке упоминались «сердечный тон» и «почти дружеское отношение к нему Молотова». В разговоре с Россо он придерживался той точки зрения, что теперь нужно «осторожно и без всякого силового давления» продвигаться дальше [804].

А вот Гитлера исход беседы привел в замешательство. Его чрезвы­чайно бурная реакция косвенно подтверждает слова Молотова о том, что Шуленбург на этот раз впервые сослался на санкцию Гитлера. По­сле ознакомления с первой справкой Шуленбурга Гитлер распорядил­ся: «Русским надо сообщить, что... в настоящее время мы не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Рос­сией» [805]. На следующий день Вайцзеккер по поручению не менее раз­драженного министра иностранных дел сообщил послу, что Риббентроп «считает, что в политической области уже... сказано достаточно и что в данный момент возобновлять разговор по нашей инициативе не следу­ет» [806]. После этого, как пишет Сиполс, «немцы целый месяц не реша­лись по этой проблеме снова обращаться к Советскому правитель­ству» [807].

Западные обозреватели и историки неоднократно высказывали предположение, что Сталин летом 1939 г. вел «двойную игру». Совет­ское правительство, мол, использовало немецкие авансы в качестве средства нажима на западные державы и по мере усиления германского домогательства повышало свою «цену» за вхождение в тройственный союз, к которому стремились западные страны. Дескать, эта позиция Сталина стала очевидной самое позднее с выдвижением советских тре­бований о включении Прибалтийских стран в число государств, защиту которых против агрессии, гарантию их нейтралитета или же террито­риальной целостности должны были взять на себя три державы. Совет­ская же сторона постоянно подчеркивала свою неизменную заинтересованность в безопасности Прибалтийских государств.

Если первое предположение из-за недостатка документальных до­казательств пока следует отнести к области политических спекуляций, то второе утверждение покоится на целом ряде серьезных доводов. Яв­ляется сомнительной и, следовательно, предметом дальнейших иссле­дований «экстенсивная» концепция безопасности тогдашнего советского руководства, которая, помимо прочего, нашла свое выраже­ние в стратегии. Остается, таким образом, открытым вопрос, почему Советское правительство пыталось защитить свои государственные границы многосторонней гарантией нейтралитета (и, если возможно, созданием военных баз на территории) сопредельных Прибалтийских стран и почему сознание возраставшей военной мощи не позволило ог­раничиться «действенной» защитой собственных границ. В связи с этим по-прежнему не решенными остаются вопросы, касающиеся порядка принятия в Кремле подобных решений, в том числе и важные подвопросы о том, в какой степени принимал Сталин к сведению — если вообще принимал — информацию, анализы и выводы из них советской развед­ки, Наркомата иностранных дел и Генерального штаба и как при необ­ходимости использовал их в политическом и военном планировании. Ставшие в последнее время известными такие важные подробности, как явно пренебрежительное отношение Сталина к разведывательной деятельности Рихарда Зорге и к другим первоклассным источникам ин­формации [808], а также уничтожение Берией [809]советской военной контрразведки, множат сомнения в деловом подходе к рекомендациям этих учреждений. Поэтому приобретает дополнительный вес гипотеза о том, что Сталин, подобно Гитлеру, принимая главные решения, не обращал внимания на поступавшие к нему объективные анализы, а ру­ководствовался собственной «интуицией». При подобных обстоятельствах могло случиться, что в вопросе Прибалтики над более действенной стратегией защиты территории в пределах существующих собственных границ взяла верх геополитически более объемная страте­гическая концепция «пространственной защиты», сформировавшаяся под влиянием традиционных представлений и окрашенная стремлени­ем к успеху и экспансии. В этом Сталин также походил на немецкого диктатора [810].