Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

Более того, слабая доказательность парадоксально оказывается сильной стороной. Аргументов мало, они сомнительны и носят исключительно косвенный характер? Так ведь это и доказывает существование заговора! Те, кому нечего скрывать, не таятся и не конспирируют свои замыслы. Масоны долгое время не допускали в свои организации иудеев? Это не более чем дымовая завеса, ведь всем хорошо известно, что масонство суть инобытие древнего талмудизма (в альтернативном варианте евреи, проникнув в масонство, подчинили его себе). Перечень можно продолжить без труда.

Рациональная критика скользит по поверхности неразрушимой извне сферы конспирологии. Рискнувший войти в этот сумеречный мир окажется в сложной и разветвленной системе перекрестных ссылок и изощренных умозаключений. Нельзя не отдать должное логической стройности и эрудированности некоторых конспирологических версий, хотя в целом о них можно сказать словами одного русского ученого, произнесенными по другому поводу, но как нельзя лучше подходящими к нашему случаю: логика железная, а точка отправления — дурацкая. Достаточно признать исходную посылку — существование глобального субверсивного заговора — и ты оказываешься внутри этой сферы. Но сама эта посылка — вопрос исключительно веры, а не разума: она не доказуема, хотя и не опровержима. Любые аргументы «против» легко парируются: на то и заговорщики, чтобы умело прятать концы в воду.

Вместе с тем тяга к конспирологии не есть специфически русская черта или исключительная особенность революционных и переломных эпох, она носит, без преувеличения, универсальный (охватывая, по крайней мере, иудео-христианскую и исламскую цивилизации) и трансисторический характер, а реестр конспирологических теорий чрезвычайно обширен и занимателен. И это заставляет предположить за устойчивой тягой к конспирологическим объяснениям существование некоей глубинной психической человеческой потребности. Назовем ее потребностью в тайне. (Аллюзия на знаменитую «Легенду о Великом инквизиторе» Федора Достоевского здесь не случайна: чудо, тайна и авторитет, по-видимому, составляют фундаментальные имманентные человеческие потребности или, воспользовавшись прозрачной реминисценцией из другого культурного ряда, базовые инстинкты.)

Наличие подобной потребности в каком-то смысле доказывается принципиальной неуничтожимостью конспирологической парадигмы. Запреты и наказания здесь стол ь же неэффективны, что и просвещение. Конспирологические идеи не рассыпаются в столкновении с истиной и не побеждаются просветительскими кампаниями, а лишь трансформируются и облекаются в новую форму.

В XX в. самое «почетное» место среди конспирологических теорий принадлежало, безусловно, идее еврейско-масонского заговора, аккумулирующей, вбирающей в себя иные конспирологические версии21*. В наше время она играет важную роль в демонологии современного исламского фундаментализма, в том числе в официальной идеологии современного Ирана.

218 О сохраняющемся влиянии именно этой конспирологемы свидетельствует следующий крайне любопытный факт: в начале 1990-х гг. Дэн Сяопин всерьез интересовался ролью евреев в гибели Советского Союза. Об этом одному из авторов книги поведал весьма уважаемый российский ученый, к которому Дэн Сяопин специально адресовался с вопросами на сей счет.

В числе психологических источников русского антисемитизма необходимо указать еще один фактор — возможно, самый важный, хотя, как правило, не осознаваемый (а если осознаваемый, то тщательно скрываемый) носителями этого настроения. Главная тайна русского антисемитизма состоит в том, что им во многом движет глубинный страх перед евреями. Нетрудно заметить, что представления русских правых о евреях с конца XIX в. все более пропитываются всеохватывающей ненавистью и страхом, в то время как русская аристократия первой половины XIX в. испытывала в отношении евреев чувство превосходства, пренебрежения и иронии.

Рискнем предположить, что глубинным источником антисемитизма оказался комплекс русской неполноценности, который парадоксально культивировался именно русскими националистами. А как еще иначе расценить требования государственной защиты русского народа от «жидовской эксплуатации» и «жидовского развращения»? Разве это не было признанием русской слабости перед лицом силы евреев?

Здесь стоит привести цитату из крупного американского социолога XX в. Роберта Мертона. Вывод, сделанный им на американском материале, вполне применим к России начала прошлого века: «...Наложение определенных ограничений на "чужую" группу — скажем, нормирование числа евреев, которым разрешено поступать в колледжи и профессиональные школы, — логически вытекает из страха перед предполагаемым превосходством "чужой" группы. Если бы дело обстояло иначе, ни в какой дискриминации не было бы нужды»219.

Страх и ненависть — очень сильные эмоции. Тем более что они носили подлинный характер, а не просто использовались в качестве пропагандистского оружия и средства политической мобилизации. Но не были ли они чрезмерными? Разве могли 7 млн евреев угрожать более чем 90 млн русских, украинцев и белорусов и могущественной самодержавной империи? А ведь именно это вытекало из юдофобии правых.

219 Мертон Роберт. Самоисполняющееся пророчество // Прогнозис. 2006. № 1.С. 233.

В какой-то мере страх перед евреями питался впечатляющей социальной и культурной динамикой еврейства в позднеимперской России. Превращение еврея из местечкового гешефтмахера и презираемого грязного ростовщика (распространенные образы еврея в мировой и русской литературе) в крупного дельца, преуспевающего адвоката и врача, модного журналиста — властителя дум произошло настолько стремительно и неотвратимо, что вызывало наряду с изумлением и восхищением также оторопь, страх и ненависть. Но не стоит сводить объяснение лишь к социальной зависти, испытывавшейся к евреям как удачливым, энергичным и преуспевавшим конкурентам, или же к канализировавшейся по этническому руслу чувству социальной ненависти. То была лишь одна сторона дела.

Другая состояла втом, что для правых интеллектуалов и идеологов русского национализма евреи парадоксально оказались воплощением тех качеств и атрибутов, которые они приписывали русскому народу, но которые почему-то обнаруживали у евреев, а не у русских! «Антисемитизм был чем-то вроде славянофильства разочарования, осознанием нереализованности национального потенциала. Ради статуса великой державы русские отбросили свой миф об избранном народе и империи правды и справедливости. Евреи, по контрасту, продолжали верить в свою избранность и держаться за мессианские пророчества. Тогда как славянофилы мечтали о крестьянской общине, основанной на принципах православия, все евреи, как казалось, жили собственными общинами, управляемыми религиозными лидерами, и добились успеха там, где русские потерпели неудачу: мессианская религия евреев стала сутью их национального самосознания»220.