Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

Вторая причина: «деревенское» направление советской литературы культурно и идеологически легитимировало брежневскую политику форсированного инвестирования сельского хозяйства. Речь шла о колоссальных по масштабам и затратам проектах. Запущенная в марте 1974 г. амбициозная программа предполагала восстановить российское Нечерноземье, в том числе в демографическом отношении, к 1990 г. Вложения в «Продовольственную программу» — знаменитый коммунистический проект начала 1980-х годов — оценивались в 140 млрд рублей. Эти начинания с заведомо сомнительной эффективностью вызвали сопротивление части партийного истеблишмента, и, чтобы сломить его, требовалась мобилизация общественной поддержки, которую обеспечивали «деревенщики». Другими словами, Леонид Брежнев рассчитывал использовать мобилизационный потенциал русофильской литературы и культуры для поддержки приоритетов свой внутренней политики279.

279 Подробнее см.: Brudny Yitzhak М. Op. cit. P. 58, 60, 103 и др.

Однако проблема «политики участия» состояла в том, что обеспечить лояльность «артикулированной аудитории» можно было, лишь предоставив ей хотя бы частичное право голоса. Поэтому взаимоотношения националистов и коммунистической власти не сводились лишь к вульгарному использованию властью националистов (в данном случае — писателей-«деревенщиков»), а становились улицей с двусторонним движением.

Ведь коммунистическая власть легитимировала самое себя и свою политику нормативистской концепцией «народного блага». Именно в брежневское правление — пресловутую «эпоху застоя» — произошло беспрецедентное повышение уровня жизни массы советского населения, оформился советский вариант общества потребления и социального государства, составивший материальное основание «общественного договора» между коммунистическим государством и советским обществом. Оборотной стороной этого «договора» было заметное повышение чувствительности режима к общественным запросам и к общественному мнению. Памятный выросшим в советскую эпоху аргумент «люди не поймут» был не риторической фигурой, а квинтэссенцией обычного права, пронизывавшего страну Советов и имевшего силу, втом числе, для коммунистических функционеров. Якобы всемогущее Политбюро, опасаясь негативной общественной реакции, в течение многих лет не решалось хотя бы на несколько копеек поднять баснословно низкие цены на хлеб.

Коммунисты всегда испытывали неизбывный страх перед русским народом — становым хребтом страны и залогом советского могущества, а потому относились к русскому этническому фактору, как любил говорить сакрализованный основатель советского режима, «архисе-рьезно». Они воспринимали писателей-«деревенщиков» как голос русского народа, а ставившиеся ими проблемы — как предмет общенационального беспокойства. «Деревенщики» не просто нужны были Брежневу для легитимации его внутренней политики, в каком-то смысле сама эта политика была ответом на русский общенациональный запрос, как он виделся, формулировался и выражался культурной элитой русофильского толка.

Парадоксально, но факт: используя русскую культурную элиту в качестве своего орудия, коммунистическая власть в то же время побаивалась ее. Весьма показательна реакция еще здорового и адекватного Брежнева на знаменитую статью «Против антиисторизма», опубликованную в 1972 г. недоброжелателем русских националистов и видным коммунистическим функционером Александром Яковлевым: этот м... хочет поссорить нас с русской интеллигенцией, убрать засранца! (Впрочем, забегая вперед, скажем, что не только оппозиционный потенциал русофильской элиты, но и ее влияние на общество заметно преувеличивались.)

Если власть пыталась влиять на общество через интеллигенцию, то и русофильская интеллигенция в свою очередь пыталась культурно и духовно повлиять на власть, развернуть ее в русском национальном направлении, точнее, в направлении смутного национал-большевистского синтеза. Учитывая же принципиальный отказ этой интеллигенции от выработки самостоятельной политической позиции, она нуждалась во власти не меньше, чем та в ней. Ведь кто-то же должен был претворять в жизнь консервативную утопию русского национализма! Можно сказать, что кооперация власти и русских националистов носила обоюдовыгодный характер, причем со стороны власти это был брак по расчету, в то время как националисты испытывали к ней искреннюю, но, как со всей очевидностью выяснилось, безответную симпатию.

Главный аналитический вопрос — результаты политики включения: насколько успешной она оказалась, каковы были ее последствия? По мнению некоторых авторов, результатом флирта власти с русскими националистическими интеллигентами стало формирование влиятельной «русской партии», небезуспешно стремившейся к политическому доминированию в СССР и трансформации советского строя в национал-большевистском духе280. В подтверждение этого взгляда «расшифровываются» покровители русского национализма в советской политической элите, реконструируется зловещая конфигурация «русской партии», якобы расползавшейся по властному телу подобно раковой опухоли. Ничтоже сумняшеся российский «ученый» утверждает, что большинство сотрудников партийного-государственного аппарата, включая членов Политбюро, разделяли националистические взгляды281. Остается задаться недоуменным вопросом: почему же это большинство не реализовало свои националистические идеи?

280 зта точка зрения наиболее рельефно выражена в: Янов Александр. Русская идея и 2000-й год. Нью-Йорк, 1988. Близок к ней и российский автор

Николай Митрохин. См.: Митрохин Николай. Русская партия: Движение

русских националистов в СССР. 1953-1985 годы. М., 2003.

281 Митрохин Николай. Указ. соч. С. 357.

Трезвый научный анализ, основанный на доступных кремлевских архивах и воспоминаниях, камня на камне не оставляет от квазиинтеллектуальных фантазмов.

У русской националистической интеллигенции действительно имелись покровители в высшем коммунистическом эшелоне, но чаще всего совсем не те, которых называла тогдашняя молва. Знаменитый «железный Шурик» — сосредоточивший в своих руках несколько ключевых политико-административных позиций Александр Шелепин — не только не был «крестным отцом» русского национализма, но и вообще чурался его. Затруднительно увидеть русского националиста в человеке, который после октября 1964 г. громче всех ратовал за возрождение классового подхода и больше всего на свете боялся идеологической ереси.

А вот глава советского комсомола, Сергей Павлов, оказал в середине — второй половине 1960-х гг. критически важную поддержку «Молодой гвардии», превратившую ее в центр кристаллизации русского национализма. За что сам поплатился карьерой282. Вероятно, он был единственным высокопоставленным советским политиком, которого можно назвать, да и то с натяжкой, русским националистом.