Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

288 Барсенков А. С, Вдовин А. И. Указ. соч. С. 554.

Вопреки националистическому мифу об особо пристрастном отношении власти к русским националистам, тяжесть наказаний для них и правозащитников была, в обшем, симметричной: «рецидивист» Осипов получил 8 лет «строгого режима»; Ковалев, для которого эта была первая «ходка», 7 лет «строгача» и 3 года ссылки; Бородин вообще отделался официальным предупреждением прокуратуры и, вернувшись в Сибирь, всецело посвятил себя литературному труду. Репрессии оказались более чувствительными для диссидентов-националистов не в силу избирательной жестокости преследований, а потому, что русское националистическое направление в диссидентстве вообще было заметно слабее либерально-правозащитного, пользовавшегося преимущественными симпатиями столичной интеллигенции. Плюс к этому стоит добавить упоминавшийся эффект западной пропаганды, многократно увеличивавшей влияние правозащитников и создававшей эффект их постоянного и важного присутствия.

Так или иначе, сохранение общего вектора политики включения сопровождалось фактическим уничтожением внесистемного русского национализма. И это подтверждает, что отношение режима к русскому национализму и русской этничности вообще носило исключительно прагматичный и инструментальный характер. Хотя подавляющее большинство высокопоставленных коммунистов было этническими русскими, что, казалось бы, делало их потенциально чувствительными к националистическим аргументам, в первую очередь они ощущали себя коммунистами, а уже затем — русскими. В противном случае у них просто не оставалось шансов сделать карьеру при советском строе.

Знаменитое «ленинградское дело» на десятилетия вперед преподало урок всем, мечтавшим о повышении статуса России. Характерно, что в учебных курсах истории КПСС постсталинской эпохи оно подавалось именно как доказательство опасности будирования русс ко-российского фактора, хотя в сталинском списке обвинений в адрес фигурантов дела это был сюжет чуть ли не третьестепенного значения.

Так называемые «русские националисты» советской политической элиты — Петр Машеров, Дмитрий Полянский, Александр Шелепин и др. — на самом деле были никакими не националистами, а консерваторами советского образца. Точно такими же, как Леонид Брежнев, Михаил Суслов и Константин Черненко. Напряженные и конфликтные отношения между этими группами и личностями меньше всего имели отношение к русскому национализму, они коренились в борьбе за власть и, в какой-то степени, за выбор линии развития. Другое дело, что фракции советской интеллигенции использовались в этой борьбе для выяснения отношений и своеобразной проверки боем. «В столкновениях и взаимных укусах "либерального" и "охранительного" сегментов совинтеллигенции лишь отражался сложный и многослойный главный социосистемный конфликт в среде господствующих групп; эти столкновения часто выполняли роль "штабных игр" "неосталинистов" и "либералов", "пробных шаров", деклараций о намерениях, провокаций, неопасной формы выяснения отношений и т. п.»289

Фурсов А. И. Указ. соч. С. 79.

Гиперболизация роли и влияния русского национализма в советской жизни чаще всего основана на его отождествлении с советским консерватизмом. Надо признать, что для подобного отождествления имеются, по крайней мере, два серьезных основания. Во-первых, как отмечалось несколькими строками выше, националистическая интеллигенция использовалась влиятельными властными группами в междоусобной борьбе. Во-вторых, у консерваторов и националистов был ряд важных идеологических совпадений: культ сильного государства, мессианизм, антивестернизм, антилиберализм и (порою) антисемитизм, что и создавало впечатление их тождества. Но даже если в советской жизни национализм и консерватизм порою амальгамировали, с научной точки зрения они представляли собой тесно связанные, но разноприродные течения, поэтому в аналитических целях их дифференциация абсолютно необходима.

Любой флирт консервативной коммунистической власти с русскими националистами, равно как любые поползновения с их стороны упирались в непреодолимые препятствия. Часть из них коренилась в самой природе советского режима. «Священной коровой» оставалась официальная советская версия марксизма — сакральный источник строя и режима. Решительно отвергалась даже такая робкая попытка национал-большевистского синтеза как теория «единого потока» (континуитета царской и советской России), впервые апробированная на страницах «Молодой гвардии» второй половины 1960-х гг. Незыблемой оставалась коммунистическая монополия на власть: политика включения никогда не предполагала предоставить националистам какое-нибудь реальное влияние на советскую политику. Справедливости ради укажем, что они сами не заходили настолько далеко даже в самых дерзких своих упованиях.

Но еще важнее были фундаментальные ограничения, коренившиеся в самой природе имперской политии континентального типа. В старорежимной, советской ли модификации она существовала и развивалась прежде всего (если не исключительно) за счет эксплуатации русских этнических ресурсов, причем в советскую эпоху тяжесть и масштабы этой эксплуатации значительно выросли. Главное, системообразующее противоречие советского строя составляло противоречие между русским народом и коммунистической империей. Разрешить его было возможно, пожертвовав империей или русскими. (Впрочем, как показало историческое развитие, ослабление русского народа неизбежно вело к гибели империи.) Хотя русские националисты почти единодушно и безоговорочно выступали за сохранение единства и целостности СССР, они не были готовы безоглядно бросить на алтарь советской мощи русский народ. В то же время любые реальные, а не символические шаги навстречу требованиям равноправия РСФСР и учета русских интересов, что и было лейтмотивом русского почвенничества, объективно подрывали базовые основания СССР

В контексте нашей темы культурно-идеологическая ситуация брежневской эпохи может быть упрощенно описана как конфликт двух идеологий: официального советского консерватизма и русского этнизирующего национализма, требовавшего адаптировать советские институты, структуры, социополитические и культурные практики под русские национальные интересы. (Здесь надо отметить, что между самими националистами не было согласия насчет того, какие институты и структуры наилучшим образом подходят для русских.) Таким образом, русский национализм не только бросал вызов официальной идеологии. Несмотря на подчеркнутый и зачастую искренний политический лоялизм, своим идеологическим и культурным содержанием он объективно, помимо собственной воли ставил под сомнение легитимность коммунистического режима и имперской политии. (Пусть даже он никогда не оспаривал ее территориальные границы, а наоборот, всегда выражал полное согласие с ними.) Поэтому даже в самом лояльном и откровенно сервильном выражении русский национализм не мог не восприниматься властью как политически сомнительный, потенциально оппозиционный и подрывной. И уж тем более это относилось к диссидентскому национализму, открыто требовавшему превращения Советского Союза в национальное русское государство.