Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

Но самое обескураживающее состояло даже не в ограниченном интеллектуальном кругозоре националистической интеллигенции — либеральная, на свой лад, была ограничена ничуть не меньше. Различие в данном случае состояло в том, что первая оценивала Запад сугубо и исключительно отрицательно, в то время как вторая — всецело положительно. Общая неадекватность понимания внешнего мира была неизбежным следствием советской закрытости от него.

В случае с националистами наиболее удивительное — повторим это еще и еще раз — состояло в бесподобном пренебрежении реальным состоянием советского общества и его массовых устремлений. В националистической картине мира русский народ-как-он-есть был подменен литературоцентричным мифом о народе-каким-он-должен-быть. То, что националисты предлагали модернистски и потребительски устремленному советскому обществу — сильное самодовлеющее государство, сохранение советской империи, коллективизм, дисциплина, аскетизм — было диаметрально противоположно его доминантному устремлению к политической свободе, частной собственности, индивидуализму.

Националистам даже не приходило в голову, что столь грандиозный разрыв между националистическим нормативом и реальным положением дел был следствием их принципиального сбоя в стратегической оценке ситуации. Но ведь, проникнувшие в метафизический план истории и прозревшие глубины народного духа, они просто не могли ошибаться.

В этом смысле культурно-психологический профиль русского национализма выглядел парадоксально. С одной стороны, притязая выступать от имени русского народа как целостности и искренне ратуя за униженных и оскорбленных русских, националисты де-факто оказывались демократами. Национализм вообще неразрывно сопряжен с демократией: демократические преобразования происходят, как правило, в националистических формах, а любая успешная националистическая мобилизация эгалитарна и демократична по своей сути.

С другой стороны, те же самые русские националисты не просто отвергали демократию как форму общественного устройства, но и разделяли элитистскую позицию, взгляд на общество сверху вниз: нам-де лучше известно, в чем интересы народа. И если слюнявая на-родофилия в сочетании с незнанием реального (как сказали бы сейчас, «чисто конкретного») русского народа — родовая черта русского национализма, начиная со славянофилов, то элитизм роднил его с прозападным либерализмом. Отличие состояло в том, что западный вектор российского либерализма был вполне созвучен, изоморфен массовым настроениям русского народа, который эти либералы вполне искренне презирали. Точно так же, как презирали его в начале XX в. большевики.

Но и буквально молившиеся на «народ-богоносец» националисты в действительности не доверяли ему, отказывали в праве самому решать свою судьбу. Они представляли русских в виде легко манипулируемой массы. Вот сейчас-де народ сбит с толку, одурачен либеральной пропагандой, но окажись ключевые масс-медиа в руках националистов, народ моментально прозреет, опамятуется. Такова была логика русского национализма, не выдерживающая никакой критики.

Ведь руководители главного пропагандистского орудия советского режима — всесоюзного телевидения, Ненашев и сменивший его Кравченко, принадлежали к советским консерваторам, разделявшим с националистами часть символа веры. А информационный заряд ТВ многократно превосходил «площадь покрытия» печатных СМИ, контролировавшихся либералами. Ну и что, сынку, помогли тебе эти ляхи?

На ТВ все равно превалировали либеральные настроения, точнее, посылаемый им либеральный сигнал воспринимался обществом на ура, вто время как умеренный консерватизм части передач явно диссонировал с преобладавшим общественным умонастроением. Даже если бы второй канал ТВ был отдан русским националистам — а такая идея у Горбачева была, — «что бы он услышал по этому каналу? В первый же день сказали бы, что Михаила Сергеевича нужно повесить»314.

314 Самоваров Александр. Перспективы русского национализма: национализм с человеческим лицом. М., 2008. С. 19.

В общем, националисты сами загнали себя в стратегическую ловушку. Они встали в безусловную оппозицию реформам Горбачева, в то время как их культурно-идеологический призыв обладал сокращающейся мобилизационной способностью. Был ли выход из этого политически самоубийственного положения? Конечно! Более того, он выглядел самоочевидным: если бы русские националисты, подобно националистам других советских республик, а также восточно- и центральноевропейских стран соединили, обвенчали национализм с идеями демократических и рыночных преобразований, то получили бы подлинное бинарное оружие огромной политической мощи.

Что этому препятствовало? Ничего, кроме интеллектуальной ограниченности (если не выразиться сильнее и нелицеприятнее) самих русских националистов. За редким исключением, они так и не решились пойти навстречу демократии и рынку. Но зато их оппоненты — прозападные либералы — никогда не были столь кошерными. Когда того потребовала политическая целесообразность, они с легким сердцем перехватили русские националистические лозунги, включили их в собственную программу и проложили ими дорогу к власти.

Излюбленная идея националистов о «сионо-масонском» заговоре даже близко не могла приблизиться к мобилизационному потенциалу требований политической демократии и рыночной экономики. Но дело не только в том, что реформистская повестка была для русского общества несравненно важнее антисионистской. В последнем случае русские зачастую просто не понимали, о чем идет речь. В отличие от польского антисемитизма, полностью сохранявшего свою силу даже в отсутствие евреев, русские оказались малочувствительны к антисемитской пропаганде даже там, где евреи жили, не говоря уже о тех местах, где их количество было мизерным315. Мало того, что традиционная программа русского национализма — сохранение историко-культурной среды, защита экологии и т. д. — и без того выглядела жидковато на фоне нового общественного запроса. Эта скромная позитивная повестка явно терялась в густой тени антисионистского пафоса — негативного измерения националистической идеологии. Но такого сорта идеология вряд ли могла быть успешной.

315 В конце 1980-х гг. одному из авторов этой книги пришлось изрядно поколесить по Западной Сибири. В ее городах и весях местные интеллигенты, спрошенные о «еврейском вопросе» в этих краях, просто не понимали, о чем идет речь.

Символом и наиболее известной манифестацией русского национализма перестроечной эпохи послужило общество «Память». Организованный им 6 мая 1987 г. митинг, по-видимому, вообще был первой массовой политической акцией эпохи перестройки. С его участниками лично встретился тогдашний глава московской городской организации КПСС Борис Ельцин, а «Память» (более широко — русский национализм) стала предметом оживленного обсуждения среди членов коммунистического синклита — Политбюро ЦК КПСС. В принципе, тогда перед русским национализмом открылся шанс возглавить массовую политическую мобилизацию, тем более что популистские лозунги «Памяти» (прекращение войны в Афганистане, борьба с бюрократизмом, защита историко-культурной среды и экологии) общество встречало позитивно и заинтересованно. Но для самой «Памяти» это было лишь гарниром к главному блюду — антисемитизму: «антисионистская» и «антимасонская» риторика абсолютно доминировала над позитивной программой.